Но почему, можно тут спросить, первосвященники не решились воспользоваться услугами Иуды, который, зная учение и все деяния Господа, из угождения врагам Его, за новую плату, и даже в оправдание своей измены Учителю, мог быть самым жестоким обвинителем? Предатель, как мы видели, коварно указав местопребывание своего Учителя, тотчас скрылся, и его не так просто можно было отыскать. Притом, свидетельство Иуды, после того, как узнали о его предательстве (а скрыть этого было нельзя), не имело бы цены в глазах людей беспристрастных. Можно даже сказать, что едва ли бы сам Иуда имел столько дерзости, чтобы клеветать на своего Учителя в Его присутствии. Мы увидим, что в мрачной душе его, и после предательства, невольно сохранилось еще сильное чувство уважения к его невинности.
А. Лопухин. С. 253.
Но приступим теперь, собственно, к главному содержанию суда над Иисусом. Не ошибемся, если скажем, что главной причиной, перевесившей все другие, причиной, которая непосредственно привела к постыдной казни Учителя из Галилеи, были Его невероятные притязания на то, что Он, Сын простого плотника, выросший среди стружек и опилок в мастерской Своего отца, на самом деле был Богом во плоти.
В продолжение последнего допроса свидетелей Иисус молчал; но мысль о Его притязании на права Мессии и Бога, ни на минуту не оставлявшая судей, давила их своею тяжестью и наконец они не выдержали…
…Во всех действиях и учении Христа судьи решительно не могли найти ничего такого, за что можно бы было подвергнуть Его смертной казни, и для этого им нужно было, во что бы то ни стало, найти такой обвинительный пункт, который, при известной натяжке, мог бы быть перетолкован в государственное преступление и который давал бы им возможность передать Его на суд римлянам как опасного мятежника. Таким пунктом могло быть только его мессианство, и вот на него-то и были направлены все мысли судей.
Задача их состояла в том, чтобы вымышленное богохульство обратить в вымышленное государственное преступление. Но каким же образом это сделать?
...Раздраженный молчанием Иисуса, первосвященник скорее всего согласился бы считать это признанием в преступлении, но некоторый остаток приличия еще обуздывал личную ненависть. Между тем, вступив в разговор с Узником, он не мог уже без ущерба для чести окончить его ничем. Хитрость саддукея нашла средство, не прибегая к явно несправедливым мерам, не только заставить подсудимого говорить, но и сказать нечто такое, чем весь допрос в немногих словах мог быть совершенно окончен. Как первый служитель Бога Израилева, первосвященник, при всем ничтожестве своем, имел право спрашивать о чем-либо обвиняемого под клятвою: способ допроса, на который нельзя было не отвечать, не преступив должного уважения к клятве, к сану первосвященника и самому закону. К этому-то средству и прибег Каиафа.
Великий момент теперь настал…
…И вот, над этою толпой старых, искаженных злобою лиц, поднялся первосвященник Израиля, и все голоса смолкли, судьи сели; главный сановник и судия святого народа во имя Бога, которому служил, потребовал ответа на свое торжественное заклинание: «заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам Ты ли Христос Сын Благословенного?»…
Он [Каиафа] прибегает к
Странный вопрос в отношении связанного, беззащитного, осужденного преступника! Странный вопрос со стороны также следователя-первосвященника! Странный вопрос со стороны судьи, принимавшего против подсудимого всякое ложное свидетельство!
Верховное судилище это представляло теперь самым живым образом — церковь лукавствующих…
Такое заклинание у Каиафы заключало в себе не только насилие, но и коварство; ибо оно употреблено было злонамеренно, судя по тому, как выслушан был ответ Иисуса, вытребованный под клятвою…