Христоверы

Он замахнулся кнутом и с силой хлестнул по крупу лошадь. Не привыкшая к такому обращению, она взбрыкнула от боли и помчалась вперёд, закидывая задние ноги.

– Придержи, не губи скотиняку, ворог! – обретя дар речи, завизжал в панике Куприянов. – Я ж… Я ж…

Полозья обо что-то ударились, сани подпрыгнули, и он едва не вылетел из них в придорожный сугроб.

– Что, не навалил в штаны ещё, супостат? – хохоча, прокричал возница. – Видишь, какое я тебе удовольствие оказываю перед смертушкой лютой? Мчишься по снежку, да в лёгких саночках! Сейчас ходу прибавлю, и небеса в овчинку покажутся, а землица колесом пойдёт! Вот это езда, дух захватывает! Там, в аду кромешном, ты ещё долго вспоминать её будешь!

Громко хохоча, он безжалостно хлыстал кнутом лошадь, и она, обезумев от боли, неслась во всю прыть, на которую только была способна.

– П-придержи… н-не губи, – простонал Куприянов. – Ты же не только меня, но и себя угробишь.

– Придержать? – прекратив хохотать, ухмыльнулся возница. – Да ты что? Я не могу отказать себе в удовольствии мчаться сравнимо с ветром!

Куприянов в отчаянии хватается связанными руками за бортик саней.

– Чего ты хочешь от меня, разбойник? – хрипит он сорванным голосом. – Ты же неспроста меня эдак допекаешь.

– Тебя в аду допекут, собака! – выкрикнул возница. – А я лишь покатаю тебя, вдосталь потешусь, и… А ну держись, душа вражья!

Куприянов больше не кричал. С закрытыми глазами он, съёжившись на дне саней, причитал и молился. Мимо с большой скоростью проносились деревья, сани неслись уже вдоль речного берега.

– Ну что, по сердцу тебе поездка наша? – точно из колодца, прозвучал вдруг голос возницы. – Сейчас так похлещу твою коняку, что крылья у неё вырастут!

– Постой, уймись, проси, что надо, тать? – взмолился едва живой от страха Куприянов. – Я всё отдам тебе… Всё, всё, что только попросишь. Только останови лошадь, ради Христа останови!

– Рад бы, да не могу! – будто не слыша его мольбы, продолжил издеваться возница. – Я же не Господь Бог, а демон! Это Бог прощает кающихся грешников, а я… Я гублю их плоть, а души с собой в ад забираю!

С громким хохотом он щёлкнул кнутом и хлестанул вдоль спины лошадь. Несчастное животное взвилось на дыбы и рванулось вперёд, едва не опрокинув сани.

– Оставь, останови лошадь, бесовское семя! – скулил в отчаянии Куприянов. – Богом молю, останови! Я же… Я же ничего тебе не сделал…

– Что, не помогают молитвы, грешник? – прокричал возница, замахиваясь кнутом. – Бог помогает чистым душою людям, а не таким, как ты, хапугам и завистникам!

Торчащие из сугробов верхушки колючих кустов чилиги хлыстали Куприянова по лицу и связанным рукам. Свистел, щёлкал кнут в руках демонического возницы, и сани мчались в чёрную ночную мглу. Куприянов кричал в отчаянии и подпрыгивал в санях, как мячик. Подгоняемая кнутом обезумевшая лошадь мчалась вперёд, и вдруг… Резким рывком она свернула влево. Бешеный темп швырнул сани в сторону и… С замирающим сердцем Куприянов осознал, что вместе с санями он проваливается в бездну.

* * *

Настала полночь. В окнах деревенских изб давно погасли огоньки, и только в избе Звонарёвых горели лампадка у икон и свеча на столе.

Матвей Кузьмич и Марфа Григорьевна со слезами на глазах молились. Обращаясь к святым, они просили их образумить «ополоумевшего» сына, который ещё с вечера оделся потеплее и куда-то ушёл.

Закончив молиться, они встали с колен и ещё некоторое время стояли, глядя на иконы и думая каждый о своём.

– Кабы знать, где сейчас Силашка наш, – вздохнув и перекрестившись, первым прервал молчание Матвей Кузьмич. – Ни словом, ни полсловом не обмолвился, куда подался и по какому делу пошёл.

– Сердцем беду чую, – всхлипнула Марфа Григорьевна. – Сдаётся мне, что сынок наш, неслух, к Макарке-злыдню подался, чтоб ему пусто было.

– И я эдак же кумекаю, – выслушав супругу, вздохнул Матвей Кузьмич. – Что там сыночек наш преподобный учинит, ума не приложу. Но Макарка нас опосля всех со свету сживёт.

– Он будто с цепи сорвался, сыночек наш, – вытирая кончиками платка выступившие из глаз слёзы, посетовала Марфа Григорьевна. – На войну уходил, такой ласковый был добрый, а сейчас? Сейчас я не только глядеть на него боюсь, но и стоять рядом тоже.

Матвей Кузьмич с унылым видом подошёл к столу, уселся на табурет и сложил перед собой руки.

– Все на войну уходят хорошими да пригожими, – вздохнул он, – а возвращаются зверями лютыми. Война, матушка, это зло, всюду горе и смерть сеет. Вот такая жизнь пёсья и делает из добрых людей жаждущих крови убивцев.

Марфа Григорьевна присела перед мужем за стол и сложила перед собой руки.

– А деньжищ сколько Силашка с собой привёз, отродясь столько не видывала, – шёпотом заговорила она. – Как увидала я деньги-то его, аж чуть на пол не рухнула.

– Забудь, – поморщился Матвей Кузьмич. – Это его деньги, вот пусть и распоряжается ими как захотит.

Некоторое время старики молчали в глубокой задумчивости и, не мигая, смотрели на стол.