Хромой Орфей

Куда он идет? Сам не знает! Он идет вперед и вперед среди отвесных черных стен и полуоткрытым ртом глотает скользкую тьму, он полон ею, он подобен мешку противной теплой тьмы. Мимо с ревом проносится автомобиль, проходит человек в пальто с поднятым воротником; подковки стучат по камням, кругом высятся брандмауэры громадных домов, где спят люди. Ветер шевелит его волосы. Слабо освещенный трамвай тащится вверх по улице, и визг его колес проникает до мозга костей. Холодно. Х-х-холодно! Душан сует озябшие руки в карманы. Заходит в какое-то кафе, в прохладном полумраке слышится стук бильярдных шаров, несколько человек, похожих на утопленников, склонили позеленевшие лица над шахматными досками. «Мы уже закрываем, - говорит официант в потертом фраке, извините!»

Коридор вокзала с затхлым запахом одежды и усталости, в синеватых потемках, разинув рты, храпят солдаты, подложив ранцы под голову - им все безразлично, шум, свистки. Душан проталкивался в массе людей, спотыкаясь о чемоданы и мешки. «Куда так торопишься, парень?» - ворчит кто-то небритый. Душану на секунду стало жаль ребенка, который спал, уронив голову на плечо матери; он прошел мимо группы офицеров; на перроне раскачивался фонарь, металлический голос в репродукторе дробился неразборчивым эхом под лепными сводами вокзала. Куда они едут? Поехать с ними? Душан остановился в конце раздраженной очереди к кассе и так же бездумно отошел, выпил у киоска стаканчик приторного напитка, от которого стало холодно в желудке, скользнул взглядом по призрачным лицам.

С кем заговорить? К кому обратиться? Извините, сегодня ночью... Говорите же! Скажите что-нибудь! Нет, вокруг чужие, далекие, придавленные усталостью люди, и он тоже безмолвен. И вот он снова на улице, он плывет вперед в гнетущей захлебывающейся тьме, спотыкается о гнилые балки на набережной. Кажется, воют сирены? Нет, не воют, стоит влажная тишина, и лишь монотонно шумит поток времени. Душан наобум чиркает спичкой, сжигает их одну за другой весь коробок, бездумно глядя, как ветер гасит крохотное пламя. Дальше, Дальше! И Душан уже на площадке ночного трамвая, зажатый в куче тел, держится за металлические поручни, и у него мерзнут пальцы, и вот он опять идет, возвращается куда-то, опять идет.

Бам-м, бам-м! Он поднимает глаза.

Бой часов на башне рассекает воздух.

Заурядная улица с обшарпанными домами, обсаженная акациями, - он узнал ее, вспомнил: по ней он часто, еще гимназистом, возвращался ночью домой; из одной ниши его всегда окликала шепотом проститутка. Он знал ее голос, и, хотя никогда не видел ее лица, она казалась ему знакомой. Душан всегда испытывал к ней отвращение и вместе с тем жалость, но ни разу не замедлил шага. И все же, вспоминая об этом, он не мог не признаться себе, что ходил этим путем именно ради постыдного возбуждения, которое вызывал в теле созревающего подростка ее голос. Да, это здесь, несомненно здесь, вот эта акация, эта ниша. Душан замедлил шаг. Нет, зрение его не обманывает - она стоит там и сейчас. Тот же контур фигуры и бледное пятно лица - вещь, забытая на улице. Это было безумно и вместе с тем страшно логично: круг замыкается!

Душан был ошеломлен. Потом с немым изумлением он понял: нашел! Словно вспышка магния озарила все. Беги же! Нет, и тысячу раз нет! В нем трепетала боязливая надежда: это она! Она ждала его тут все эти изнурительные, тщетно потраченные годы. Пенелопа в нише ворот, стоящая тут и в ливень и в мороз в этом жестоком и абсурдном мире... Он ее, наконец, нашел и теперь полон благодарности судьбе, пославшей ему эту встречу. Он не колеблется, когда его окликает знакомый хрипловатый голос, и идет на него, идет за ним...

...поднимается по лестнице, болотный блуждающий огонек бежит перед ними, вокруг подозрительный полумрак, мерзкие запахи лезут в нос, вызывая тошноту. И вот они пришли.

- Раздевайся, - говорит за его спиной простуженный голос. - Не побрезгуй мною.

Плита, облупленный умывальник, старый комплект «Пражанки», швейная машина. С дивана соскочила, даже не заворчав, толстая собачонка с седыми усами безобразная помесь разных пород, - свернулась в клубок на полу и понимающе посмотрела на гостя, видно было, что она привыкла ко всему и вопреки собачьей натуре не станет защищать хозяйку от посягательств незнакомого пришельца.

- Ты красивый мальчик, - сказала женщина.

Душан пришел в себя, ощутив прикосновение ее руки к волосам, и огляделся. Он увидел ее лицо - лицо одной из тех ветеранок проституции, которые всегда ужасали его своим жалким видом, - постаревшее лицо, превращенное бесконечной вереницей ночей в унылую маску. Толстый слой пудры усиливал впечатление убожества. Но, больше чем от самой женщины, Душан содрогнулся от собственной брезгливости, которая стала подниматься в нем. Он не смог ни подавить эту брезгливость, ни скрыть ее и только опустил глаза.

Женщина поняла.