Хромой Орфей

Он резко встал, обошел вокруг стола, держа розовую пачку в руке, сел, как прежде, на угол стола и низко наклонился к Гонзе. Холодным пальцем поднял его голову и так, глаза в глаза, вперил в его лицо потусторонний взгляд, а затем, после испытующей паузы, выпустил первый залп вопросов. Они следовали один за другим так быстро, что Гонза не поспевал понимать - водопад, водопад в ушах! Говори! Некоторые вопросы Гонза ожидал, другие безнадежно сбивали с толку видимо, озадачить противника входило в задачу Башке; вопросы произносились доверительно, тихим голосом, они хлестали по лицу, проникали в мозг и причиняли боль, хоть Гонза и старался их не слушать. Нет. Нет. Не знаю. Не видел. Не лгу. Он стиснул зубы, завертел головой, потом почувствовал дрожь, невыносимую дрожь во всем теле и тщетно старался сдержать неудержимый предательский трепет. Не поддавайся, не смей! Сколько вас? Не знаешь? Говори! Не отнекивайся! Хочешь, я сам тебе скажу? Где собираетесь? Громче, я не понял. Та-та-та! Какой-то странный запах, лицо Мертвяка то ближе, то дальше, оно качается в полумраке, запекшиеся губы шевелятся, мерзкое, дряблое лицо мертвеца, уже начавшего разлагаться, слабые духи. Гонза - в мучительно-беспомощном, невыгодном положении, он в кресле у зубного врача, и к нему приближается сверкающий инструмент, нет, нет, мама-а-а... Ничего, доктор только чуть-чуть дотронется, и ты получишь мороженое... Не расслышал! Говори, говори, черт возьми! Где размножаете? Забыл? А хочешь знать точный адрес? Пощечина. Это как бешеная гонка, состязание, скачки. И в эту минуту Гонза впервые, но еще отдаленно, почувствовал это в себе - ослабление воли, зажатой в кулак, - еще не сломался, но может сломаться, обвал чего-то внутри. Так вот как это начинается, невинно, с щиплющей влагой в глазах! Может быть, Мертвяк уловил это в нем и усилил нажим, левой рукой захватив лацканы пиджака у самого горла Гонзы, Мертвяк мял их, а правой стал хлестать по лицу розовой пачкой, не сильно, но ритмично, размеренно, как машина, слева, справа, хлест, хлест, без перерыва, без конца! Будешь говорить? Вот тебе, вот тебе, боли не было, но было нечто худшее: мучительное, липкое чувство унижения, обиды и связанности, чувство тошнотворного бессилия, оно чуть не заставляло желать боли, - хлест, хлест, - оттого, что это было опасней, оттого, что это подстегивало, подгоняло куда-то вверх, к облегчающему гневному взрыву, а этого, видно, и нужно Мертвяку, потому что если Гонза взорвется, то все в нем рухнет и хлынет в неслыханном, вожделенном облегченье: да, Мертвяк, я это делал и буду делать... А вы, убийцы, падаль, подохнете! Нет, нет! У тебя на глазах слезы - хлест, хлест, - сейчас ты не совладаешь с собой, сейчас рванешься к этому жилистому горлу, сил больше нет!.. Хлопнула дверь, видимо, кто-то заглянул сюда, но они не обратили внимания, охваченные исступлением. Говори! - Не знаю. - Хлест, хлест! - Связи? Не имеете? Ишь ты! А кто ты - знаешь? Как зовут? Год и день рождения! Говори, скотина! - Хлест, хлест! - В каком месяце родился? Тоже не знаешь? Вот и влип! Выдал себя - все врешь! Врешь, сволочь! И - слушать, когда я с тобой говорю! Не глазеть по сторонам, невежа. Ты невоспитанный мальчишка. Вбил себе в башку все отрицать? - Хлест, хлест! - Вот я тебя перевоспитаю! Хлест, хлест! - Еще? Раз, два - кто дольше? А Олень? Олень! Не знаешь Оленя? Не слыхал о нем? Рассказывай сказки. А парашюты? Тебе их тетя из Америки прислала? Говори, черт. Магнето. Кто вас предупредил? Святой Иосиф? Кто предупредил? Говори! - Хлест, хлест!

Он вырвался, уже изнемогая, из холодных пальцев, закрыл лицо руками.

- Оставьте меня! - заревело в нем, и он не сумел подавить рыданья, он дрожал всем телом. - Оставьте меня! Я... ничего не знаю... правда... ничего! Я... ничего не знаю!

Где-то захрипела радиола, и голос с наигранным весельем запел:

Ich brauche Keine Millionen,

Nur du, nur du...     [57]

- У тебя слабые нервы. - Башке уже снова спокойно сидел на своем стуле, вертя в пальцах самописку, и страдальчески улыбался. - А знаешь, еще немного, и ты бы раскололся.

В голосе его опять была хмурая приветливость, он посмотрел на свои часы и удивился:

- Пять часов... как время-то у нас прошло, а? Через час - конец смены, твои соратники поедут домой, бай-бай, в постельки. Без тебя. Но ты не огорчайся, им тоже будет плохо спаться.

Он шуршал бумагами, перечитывая листовки, и перо его противно скрипело. Канцелярский чиновник работал. Вождь смотрел неподвижно в одну точку, и в округлых чертах его одутловато-бабьего лица можно было прочесть усталость. В тишине слух улавливал даже слабенькое тиканье в остывающих калориферах, а водопад в голове превратился в успокоительное журчание.

- Ну, значит, так просто, для порядка: ты этих листовок никогда не видал?

- Нет.

- Никогда?

Башке отложил перо и меланхолически покачал головой.