Хромой Орфей

Они осторожно обошли стороной освещенную проходную будку одного из заводов на шоссе; около приземистых домиков пригородного поселка на них остервенело залаяли собаки. Цыц, сволота! Пришлось прибавить шагу. Только на пустой ровной дороге Мелихар снова заговорил. Что побудило его к необычной откровенности?

Всю услышанную историю приходилось собирать из лоскутков, потому что Мелихар, как каждый плохой рассказчик, то перепрыгивал через годы и события, то умолкал или хватался за уже высказанную мысль. Из бессвязного рассказа вставали годы ученичества, щедрые на оплеухи, - удел непутевого мальчишки из бедной семьи, - он говорил о них без тени жалости или протеста. Потом шли годы безработицы, когда приходилось доедать объедки в закусочных, потом тремпинг, сомбреро и кожаные напульсники - ковбойская романтика на берегах Сазавы, жажда перемен, бродячий цирк «Диана», города, города, выезд на Балканы, и опять голод, борьба на ковре, чемпион «Маска», двадцатка за выступление. Политика? Мелихар ею не интересовался, был он парень хоть куда, гроза танцулек.

- Я мужик здоровый, мускулы - в-во, выбьюсь и сам. Нечего соваться, куда не след! Что это мне даст? Туповат я был... И вот втюрился в одну... ну, как бешеный... Была она старше меня и совсем не красавица, но черта ли в красоте, иная баба так человека зацепит, что спасу нет... Я еще до ее ухода чуял, что у меня с ней плохо кончится. И тоже думал, что сдохну с горя. Да и ушла-то она к такому хрычу, ногтем я бы его придавил, этого Рудольфика. Развалина, недолго до пенсии! То ли она на лучшую жизнь польстилась, то ли я ее обижал, разве разберешь! Со мной тоже никто не цацкался. Всяких этих нежных слов я говорить не умею, но сил не жалел, чтобы ее прокормить, чуть ли не воровал - чего уж греха таить! - в особенности, когда родилась Майка. Но уж ежели баба заберет себе что в голову, ее не переупрямишь, хоть из кожи лезь вон, хоть убей ее, хоть ползай на коленках, реви, бей мебель, угрожай, чем хочешь... Сколько я ей покупал подарков, а деньги мне нелегко давались - едва ли не все ребра перебиты. Один негр мне так наподдал, что я перелетел через канат в публику и свалился там на стулья - ну, думаю, пришел мне конец. И все-таки она от меня ушла! Есть такие дела, где одних мускулов мало... Стала она совсем другая... И девчонку забросила. Нет, она не была злой, она была просто женщиной. Что с ней сейчас? Да ничего. Померла весной сорок второго. Чахотка. У них в семье все померли от чахотки, я это знал, когда женился на ней. Что, если бы тогда вернулась? Ну, ясно что... да только она не вернулась и уж не вернется. Ваша-то хоть жива, молодой..»

Промерзший трамвай, скрипя, тащился в город, сквозняк гулял в пустом вагоне, пробирая до костей; Мелихар задремал, держа портфели на коленях и свесив голову на грудь. У него громадные руки и смехотворно маленькие, изуродованные в драках уши, в них тонким слоем въелась наждачная пыль. Завтра он снова будет материться, хлестать пиво и лапать женщин, ничто в нем не изменится. Бланка жива. Стыдись же! Перед ним? А разве ты его понимаешь? «Человек, как вол, все выдержит...»

Мать вернулась из ночного рейса, от ее шинели пахнет дымом и горелой краской, в ней холод бессонной ночи, свистки, перестук колес.

- Знаешь, кто вернулся? - говорит она Гонзе. - Итка! Видно, скоро конец войне.

Он помчался вниз по лестнице. Итка! Больше чем товарищ, меньше чем возлюбленная! В нем ожила какая-то смутная надежда. Без стука он вихрем ворвался к Кубатам и сразу увидел Итку.

- Итунка, чертенок, откуда ты взялась? Покажись! Цела? Не оторвала бомба твой курносый нос? Ну, рассказывай!..

Он обрадовался, что застал ее в кухне одну. Охватив руками колени, Итка сидела на стуле и глядела в декабрьские сумерки за окном. В первый момент она, видимо, была ошеломлена его шумным вторжением. На нее не похоже. Чуть раскосыми глазами она вопросительно уставилась на него. Разрешила обнять себя за талию, и тут на губах ее мелькнула легкая улыбка - он узнал прежнюю Итку.

- Привет, - сказала она, поправляя волосы. - Привет, Гонза.

Итка неуверенно оглянулась. Гонзе показалось, что он отвлек ее от чего-то, но он подавил в себе эту мысль: он не мог угомониться.

- Да ты опомнись, это же я, Гонза, можешь потрогать! Когда ты приехала, ночью? И до сих пор не показывалась, бедная Манон, Манон-грешница. Я страшно рад, что снова тебя вижу, факт. Я по тебе скучал. По крайней мере иногда. Хочешь - верь, хочешь - не верь!