Хроника лишних времен. Главы из романа

— К вашим услугам. — Я поклонился.

Озноб пересилило жаром.

За ней стоял, направляя в меня вольфрамовый взгляд, высокий и молодой человек в белой шоферской фуражке.

— Марко, подожди внизу, — сказала она по-итальянски, не глядя на него.

И грациозно вступила в прихожую.

На столе, рядом с моей чашкой и неподалеку от сахарницы, лежал пакет, очень похожий на тот, что передал мне в руки полковник Чагин.

Она пристально посмотрела на пакет. Тонкие черты лица, серые глаза — и немного эмигрантской бледности… Только губы чуть-чуть, по-южному, пухлы и ласковый пушок над верхней губой. Остальное же — грациозный холод, изящество недоверия… Трудно было бы спрашивать ее о нужде и обстоятельствах… и эта черная сумочка, дочка роскошного черного авто, скользящего внизу сквозь пространство…

— Я вас внимательно слушаю, Николай Аристархович.

Вдруг я подумал, старше она меня или нет. И усмехнулся… о чем сильно пожалел. Потом пожалею еще сильней.

— Видите ли, Екатерина Глебовна, мой долг — исполнить… — От волнения чуть не выпалил разом: «последнюю волю». — Исполнить поручение Аристарха Ивановича Чагина.

Улыбка Екатерины Глебовны раскололась.

— Он… где? — спросила она, вытягиваясь в струнку.

Я тоже вытянулся, вздохнул поглубже, подумал: «Так-то лучше…»

— Екатерина Глебовна, я — печальный вестник. Аристарх Иванович Чагин ушел из жизни на моих глазах. В Маньчжурии.

Она побледнела, закрыла глаза и шепнула:

— Так далеко…

Потом я долго смотрел на поверхность кофейной тьмы, что была абсолютно гладка и недвижна. Когда я очнулся, то увидел, что лицо Екатерины Глебовны светло и смотрит она в окно, на Рим. Потом очнулась и она.

— Извините, — бескровно улыбнулась она. — Вы его хорошо знали?

— Всего несколько дней… но самых горьких дней нашей жизни.

— Аристарх был прекрасным человеком, — сказала она, словно опять прося у меня извинения.

— Екатерина Глебовна. — Я положил руку на пакет и почувствовал себя уверенней. — Полковник перед смертью поручил мне передать вам…

— Что это? — перебила она меня и с испугом отстранилась.

И в эту минуту я совершил самую тяжкую ошибку.

— Видите ли, это — двадцать очень древних и очень золотых ценных монет. Пусть вас не удивляет такая странная коллекция…

И осекся.

Она медленно и грустно качала головой.

Воздух каменел, превращался в лед. Я застывал во льду.

— Я не могу принять этих денег… Я знаю, что Аристарх думал обо мне… как я здесь, одна. Он был прекрасным человеком… Николай Аристархович, я вынуждена сообщить вам, что я замужем… — Льдинки на ее губах ломались, ломались, мучительная улыбка не таяла. — Мой муж — итальянец. Маркиз Ч-ти… У меня теперь нерусская фамилия.

— Он, несомненно, прекрасный человек.

Ее плечи опустились. Она сникла.

— Зачем вы обижаете меня?

«Ты не гипербореец, а сволочь», — сказал я себе, но не мог подавить в себе нараставшую злость.

— Простите, Екатерина Глебовна, простите меня, ради бога. Все ломается внутри.

— Я вас понимаю. Я полагала, что и вы меня поймете… Наконец, мы с Паоло знакомы не один год… Почему вы так смотрите на меня?

Я, правду сказать, вообще не видел ее — в глазах темнело.

— Екатерина Глебовна, простите, но я оказываюсь… в очень неясном положении.

— Вы из России недавно?

— Как сказать…

— Прошу вас… поймите… Ваши чувства успокоятся, а я… — В ее глазах блеснули слезы, она поднялась. — Благодарю вас. Вы сделали для меня очень многое… Я передаю вам права — распорядитесь по своему усмотрению.

Прошло еще несколько мгновений. Я проводил ее… Механический Марко треснул дверцей, авто ускользнуло в какие-то неведомые пространства.

«Ты плохо о ней думаешь», — бросил мне в спину Демарат.

«Прости», — не оборачиваясь, уже по привычке ответил я ему.

«Ты неисправим», — засмеялся он.

Сорок восемь ступеней вверх отняли у меня последние силы.

— Вы поссорились? — опять встревожилась мама.

— Мы не могли поссориться, — ответил я, заползая боком на диванчик. — Я видел ее первый и последний раз в жизни.

Мама подошла и поцеловала меня в висок.

— Плохи мои дела, мама, — по дурости разоткровенничался я. — Боюсь, я обречен на вечные скитания.

Этого говорить тоже не стоило.

В чем оно, провидение?.. Возьми г-жа Ч-ти «червонцы»… а не провалился бы я в тот же миг в Маньчжурию, в шубу, тихо умирать-замерзать под шаманские завывания?., не убил бы стариков своим последним, внезапным исчезновением без вести?

Я починил, как мог, серебряную шкатулку, выправил ее бока и с маленьким проектом на блокнотном листке посетил итальянского гравера.

«Потомкам г-жи Ч-ти — в собственные руки».

Никакого года. Никакой подписи.

Шкатулка провалилась глубоко в трещину Колизея. Я наскреб горстку мелких древних камешков и присыпал ими маленькую гробницу.

Я прожил в Риме семь лет.

В двадцать пятом умерла мама. Отец, торопясь следом, чаще, чем раньше, шутил, а в последний день долго сидел на постели, с легкой печалью смотрел сквозь стены и Рим, как когда-то в России, поверх моей гимназической фуражки — на опустошенный пригорок, на незримую красоту исчезнувшей березовой рощи.