Хроника одного падения…

На улице Потерянной, где жил Михаил, дом дяди Коли Норина — местного «поэта», — стоял на самом углу. Старик давно уже, жил один, — жена ушла, как только он, «забыв всё на свете», занялся стихами, проводя бессонные ночи, в неотступном мыслительном изнурении. И в самом деле, вместо того, чтобы быть обыкновенным хозяйственным мужиком, как все, Норин поддался какой-то странной дури. «Я великий русский поэт, — говаривал, подвыпимши, «мэтр», — превзошел самого Блока!». И это, при всём при том, что, с виду, дядя Коля был, мелковатой породы, мужичонка с лысиной; юркий, шустрый, в засаленном пиджачке и стоптанных ботинчошках…

Михаил зачастил к нему, когда только начал писать свои первые, немудрёные вирши. Волнуясь, прочел их под орлиным взглядом, «патриарха» национального стихослолсения. «Видишь ли, дорогой мой человек! — закурив, жадно эдак затянулся Норин. — Технически, слабоваты твои стихи. Пишешь не сердцем, но умом, а настоящая поэзия, — глубокомысленно заключил он, — прежде всего, должна выражать чувство! Вот, послушай-ка…». И дядя Коля, с каким-то детским восторгом, подвывая, выдал свою «коронку» — «О, мать — Земля! В стремительном полёте…».

Михаил, сразу, почувствовал стилистические огрехи «творения», но ничего не сказал. Ведь был-то, всего лишь начинающим, и в газете тогда еще не работал.

— «Как с Солнцем вальс закружишь ты его!» — видишь, какой мощный образ! Образы, брат, в стихах самое главное! И заметь, какой расклад — Земля, Солнце… Планетарный масштаб мысли! Это самое сильное моё стихотворение. А пишу-то, уже 20 лет… Согласись, есть чему поучиться. Верно?

— Дядя Коля, а вас печатали?

Норин немного замялся, но виду особого не подал.

— Да ничего оне не понимают в Поэзии! Считаю ниже достоинства просить, о чем-то, у зажравшихся гадов. Я ведь, как-то, первое место занял на конкурсе, ну… самодеятельных поэтов, значит. Мои стихи, еще будут не просто читать, а изучать!

И «мэтр» показал Михаилу целую стопку, исписанных каракулями, общих тетрадей, извлеченных из древнего, запылённого шкафа…

…Норин, как всегда поддатый, сидел на незастеленной кровати. Годами немытые полы, почерневшая от сажи печь, грязный рукомойник. На столе — страшный кавардак: стопки, бутылки, луковичная шелуха, изъеденная селедка… «Творческий беспорядок» — определил Михаил.

— A-а, дорогой мой человек! Садись, пить-то будешь?

— Нет, дядя Коля, завязал. Че делаешь?

— А ниче не делаю! Я — пенсионер. К Серёге, сыну, вот недавно ездил. Он сейчас пизнесмен! Уважаемый человек! С самим мэром посёлка, за руку здоровается! Коттеджу трехэтажную строит… Да… Далеко ведь пошел, засранец!

Михаил вспомнил малограмотного, но с мужицкой хитрецой, сына Норина, своего одногодку, уехавшего, на заработки, в некий лесной посёлок. Такой, действительно «далеко пойдет» по узколобой материальной стезе. На болыпее-то, Серёге, претендовать не приходится…

— Напечатали мой цикл стихотворений, в газете «Рабочий путь». Принёс вот, показать.

— Ну-ка, ну-ка… А, всё одно, без очков не вижу. Да ты ведь, чего-то читал. Стихи-то, не от сердца…

— Куда уж до вас, дядя Коля. До гения-то, непризнанного! Но я, тем не менее, рад. Всё-таки, первая крупная публикация, после занятий в литобъединении. Слушай, почитай-ка свои!

— Да не стоит… Лучше скажи, когда с Шаровым, — ну, что работает корреспондентом тоже, — девок приведёте?

— Так это, опять пьянка будет. Сказал ведь, — сейчас в завязке. Ох, и проказник же старый! Всё тебе молодых подавай!

Норин вдруг стал серьёзным.

— Запомни, бабы — наши враги номер один! Особенно для поэтов. Мужики всегда стремятся взлететь, а оне тянут вниз. Вот почему, живу-то одиноко. А так, развлечься, почему бы и нет?.. А насчет стихов, знаешь, разочаровался я в них… Уже два года не пишу, потому как, никому творения, кроме меня, не нужны. Никому! А сколько сил и времени потрачено! Так-то вот…

Глава 3

1

Михаил, зайдя как-то раз к Мещеряковым, застал Светку в глубоком унынии. Недавно, дура вернулась из вояжа по стране с Борщевским, который отправил Герцогиню домой, а сам остался в своём Питере. Порезвились в поездке они на славу, посетили около шести городов, где авантюрист-влюблённый проводил, так называемые, семинары. Естественно, наобещал Светке с три короба, что, мол, разведётся с молодой женой и заберёт Герцогиню, на жительство, в Петербург вместе с Сашкой. И вот сейчас, несчастная была, как на иголках. То страстно дожидаясь звонка от «любимого», то впадая в депрессию, догадываясь, — что, на самом деле, Борщевскому совсем не нужна.

— Модест, всё равно, её бросит, потому что обожает только меня! Что усмехаешься-то? Пойми, что это не просто шуры-муры, а серьёзное и глубокое чувство! Которое вам, — жалким людишкам, — никогда не понять!

— Ты, хоть раз, подсчитала, сколько вот этак, «серьёзно и глубоко», блин, любила? Раз пятнадцать, если не ошибаюсь?

— Зато, ты никогда не любил! Пожизненно влюблён в самого себя, да в свою науку! Если даже, собственный ребёнок не нужен! Приходишь, чтобы только отметиться, а на его судьбу плюёшь с колокольни!