Хроника потерянного города. Сараевская трилогия

В нашем доме маму никогда не вспоминали, по крайней мере при мне. Ее имя было как бы покрыто ореолом болезненной тайны. По сей день не понимаю, почему это было именно так. Может быть, это было преувеличенное ощущение пристойности, какая-то странная деликатность, не позволявшая словами бередить старые раны, и для того, чтобы хоть как-то восстановить в памяти ее облик, я был вынужден годами, начиная с детских лет, собирать и сводить воедино кусочки случайно услышанных или даже украденных фрагментов ее облика, уничтоженного в апреле 1941 года на отрогах горы, возвышающейся над Сараево.

В толстых романах я обычно пропускаю описание детства главных героев. Продолжаю чтение книги только тогда, когда ее герой становится юношей. А когда речь идет о великих писателях, их детство обычно изображается как идиллическая, счастливая пора, что, похоже, пробуждает во мне нечто вроде тайной зависти. Единственные книги про детство, которые я на самом деле проглотил на едином дыхании, полагая их схожими с собственной биографией, были «Давид Копперфильд» и «Оливер Твист». Потому, наверное, я и не решился бы писать о своем детстве, если бы оно не было настоящим адом, который помогает по-настоящему оценить хронику потерянного города. Сейчас, сидя за этими строчками, я вдвое старше собственной матери, погибшей, защищая меня, и она в моем сознании неразрывно слилась с городом, в котором я родился, и это теперь двойная связь – то, что психиатры называют страхом отделения, который формирует нас с раннего детства. Старый турецкий дом, обрушившийся на нас в самом начале Второй мировой войны, вырос до невероятных размеров, и теперь на мою голову и плечи рушится целый город – колыбель, выглянув из которой я впервые увидел небо. Понятно, что жертва матери, принесенная во имя моего спасения, вызвала во мне глубокое чувство вины, и теперь потеря Сараево привела это чувство к крайнему пределу.

Случается, в молодые годы мы теряем близких и дорогих людей – своих сверстников, и вспоминаем их много лет спустя такими, какими они ушли от нас: стройными, кудрявыми, полными жизни. Им повезло вовремя покинуть этот мир, молодыми и красивыми. Они избежали старости и унижений, которые она приносит с собой.

И вот сейчас, рассматривая лицо матери, сохранившееся на нескольких случайных фотографиях (в то время люди фотографировались куда реже, чем теперь), я вижу высокую, стройную молодую женщину, которая, наклонившись, держит меня за руку, указывая, чтобы я смотрел на аппарат уличного фотографа. Не думаю, что ей довелось путешествовать куда-нибудь далее ближайшего курорта, как это было принято в то время; не знаю даже, видела ли она море, но ее строгая элегантность, темные костюмы с белыми кружевными манжетами, равно как и ее кокетливые шляпы, какие носили в те поры Джин Харлоу и Дина Дурбин, звезды серебряного экрана, выдавали в ней настоящую молодую даму. Говорили, что она играла на гитаре, а несколько вышитых ею ковриков свидетельствуют о склонности к романтическим пейзажам с ветряными мельницами и неприметными озерами, фоном для которых служили далекие голубые горы. Те, кто хорошо ее знал, уже умерли, а дата ее рождения – самое меньшее, что я должен бы знать о матери – записана в книгах запретного теперь для меня города. Следовательно, мне остается теперь только неверный, колышущийся свет, аура вокруг лика, который я не сумел запомнить, потому что был слишком мал, и всего этого – слишком мало и слишком много. Потому лик Богородицы, молодой женщины с Младенцем на руках, для нас, не запомнивших своих матерей, значит, наверное, куда больше, нежели просто библейский мотив.

Господи Иисусе Христе, Боже мой, помилуй мя, грешнаго!»

Однажды мне понадобилось написать автобиографию. Я написал:

«Моя покойная бабушка Иована, урожденная Петкович, из села Брани Дол над Моском, рано овдовела. У нее было четыре сына.

Старший сын уехал в Америку.

Каким-то образом добрался до рудника Гер в Индиане, куда устроился рудокопом.

В 1920 году он погиб на двадцать четвертом году жизни, когда в шахте на его голову рухнула балка.

В родное село моего отца Мириловичи (почтовое отделение Билеча) прислали американские накопления моего дяди и страховку горнорудной компании.

Прислали и его карманные часы марки «omega», парадный черный костюм, пять пар воротничков, пару красно-белых туфель с дырочками, гамаши и перламутровые пуговицы для сорочки.

Прислали еще и фотографию моего дяди: высокий лоб, светлые подбритые усики, невыразимая тоска во взгляде, пиджак с узкими лацканами, тугой воротничок и галстук-бабочка – все в тонах бледной сепии.

Бабушка разделила имущество между тремя оставшимися сыновьями.

Дочери в расчет не шли. Их у нее было, кстати, три.

Один сын построил новый дом и новый пруд в селе Мириловичи и жил здесь до самой смерти. Во время засух только в нашем пруде бывала вода, и все приходили сюда за ней.

Второй сын навсегда уехал на север, в Бачку, на самую венгерскую границу; купил имение и стал самым уважаемым человеком в тех краях.