Хроника Рая

Орам предъявляет потрясающее по своей глубине понимание сути Идеи и Идеократии, говорит о тех ужасах, что они еще принесут человечеству (написано в двадцатых годах). Но он не только судья над Великими инквизиторами XX века, но и их жертва. Он принимает их власть, их попытку уничтожить зло злом, пусть чудовищную, но других реальных путей победы над злом нет! Но есть препятствие – Исус. Даже бессильный и забытый, он все равно еще мешает. Его идеал Совершенства, его отказ от какого-либо властвования, его путь свободы – все это надо окончательно вырвать из человеческого сердца. И он-Орам, любящий Христа, несущий в своей душе его нравственный абсолют, требует от него последней, страшной жертвы – во имя победы над злом посредством зла, Исус должен убить любовь. Из любви к человеку убить любовь. Он вкладывает в руку Исуса кинжал и требует, умоляет умертвить его-Орама. Христос должен ударить в грудь и начнется новый отсчет, и наступит новая эра – без любви, без Христа.

Исус выронил вложенный в его руки нож… «Не хочет, – шептал Орам, – Он не может. Он любит».

Орам предлагает своему собеседнику выйти в город (действие происходит в здании монастыря, перестроенного в психбольницу) к москвичам двадцатых годов двадцатого века и испытать, нужен ли он-Исус им. По сути, предлагает ему оценить ту меру «внутренних изменений», что произошла «с этими горожанами».

– Но чем зло, призванное победить, отличается от зла, предназначенного к преодолению? – спросил тот же самый студент.

– Оно творит Справедливость, утверждает Мораль, но, самое главное (по Ораму), побеждает зло.

Исус любит заблудившегося во тьме XX века, ужаснувшегося бессмысленности Истории человека. Из любви к нему он не будет потворствовать его безумствам: будь то даже требование торжества Добра. Нравственный абсолют Орама – Добро. Это Добро Христа, а не Великого инквизитора, но оно противопоставлено любви. Противопоставление это коренится в неудаче самой любви, в неудаче дела любви Христа. Нравственный абсолют Христа вне любви (независимо от «удачи», «неудачи» любви) бессмыслен – это истина любви Христа. Любовь заведомо не поддается идеологизации. Идеологизировать можно лишь «дело любви».

Булгаковский Левий Матвей проклинает Бога за то, что Он не дает легкой смерти Иешуа, не избавляет его от непосильных страданий. Бунт любви против Бога-отца. Бог не правит этим миром? Если не правит, если Его нет, то законы Добра и Зла (а они есть! И роман Булгакова, в частности, посвящен доказательству этого) держатся чем-то иным. Это не вывод, скорее начало поиска. Держатся злом? Вовсе нет. Воланд не держит, не управляет. Он лишь указует на наличие этих законов. Может, законы эти держатся ни-на-чем} И Воланд опять-таки указует на это? Бог не может указать по своему статусу. Может быть, это ни-на-чем из Его непредсказуемой и страшной глубины, что за тьмой и светом (я позволю себе вольно обойтись здесь с романом, но все-таки не совсем уж назло контексту) или же из глубины Его отсутствия, что лишь в какой-то мере, точнее, до какого-то только уровня может быть способом Его бытия? Но мир тогда сложнее и страшнее, истина и свобода глубже и безысходнее, чем в случае опоры Веры, Любви и Добра на Абсолют.

Попечители слушали очень внимательно. Факультетская дама перестала записывать в свой блокнот.

– Иешуа Га-Ноцри – Булгаков отодвигает в сторону все, что связано с Богочеловеческой природой Христа. Он не Бог-сын здесь. Нет и учения. Только: о царстве истины и: все люди добры (самое, казалось бы, уязвимое)… Убрано божественное, убрано эсхатологическое, убраны буква и догма, телеологическое и этическое (сравним: Лев Толстой убирал из религии все во имя этики). Только личность Иешуа. Обаяние личности, несущей доброту – даже не Добро, а доброту, но она, в отличие от Добра не поддается идеологизации. Иешуа – личность, способная разбудить мысль и душу. И опять ничего о Боге-творце. Вновь вернемся к лагерквистову Агасферу: «…за всеми богами, за всей святой шелухой… подлинное, святое, недостижимое… жажда пить из этого источника, понимая, что ему не дотянуться и что, если бы дотянулся, то увиденное, почерпнутое там ужаснуло бы… было бы непосильно». Человек трансцендирует Бога, обретая (?) свою последнюю безысходность, которая и есть его свобода, чистота свободы (?!) Есть ли в этом за то «подлинное, святое»? Дает ли эта безысходность истину? Не знаю. Во всяком случае, истина вне ее ограничена и подслеповата.

Иешуа для Булгакова, возможно, есть попытка выйти к тому, что за богами и божественным, но не через преодоление Бога, не через борьбу с Ним… здесь шаг в сторону – просто, без напряжения и надрыва.