Хроника Рая

Анна-Мария записывала в своем дневнике. Да, она вела дневник, точнее, пыталась. Но получалось назло хронологии, то есть она вполне могла под записанными событиями поставить совершенно произвольные даты, в том числе те, которые еще не наступили. Или же на страницах, где были заранее проставлены числа, выверенные по календарю (она, слава богу, никогда не выкидывала старые календари), начинала вдруг записывать события вообще не имевшие места быть, мысли, чувства, пришедшие только что. Кстати, от этого ничего не меняется. (Сама поразилась.) Вообще ничего. Мало того, она периодически подвергала дневник цензуре. Это ее правка несуществующего прошлого, симулируемой жизни. А вот выговориться на бумаге не могла. «Душевная аноргазмия» – поставила сама себе диагноз. Неиссякаемая жизненная сила, не идущая вглубь. Она записала в сегодняшней версии своей исповеди: «Вечности все-таки нет. А то, что “вместо”… Ей не дано. И не будет дано. Не трагедия, конечно. А у Прокофьева, кажется, это есть. Может быть, у него и то, и другое… В какой вот мере? Не в мере дело!»

...

\\ Из черновиков Лоттера \\

Мудрость, Истина, Откровение, не-Откровение – они, видимо, истинны. Но они только пшик, случайный всплеск на поверхности.

Зачем он поехал в Прагу? Знает точно, что там нет его прошлого. Потому и поехал. Не боясь ни прошлого, ни того, что вдруг застанет себя за поиском прошлого (еще не время!) Он никогда не любил путешествовать (он об этом догадывался), то есть ему тяжело раскачаться. Он много раз уже собирался, даже вещи укладывал и все вот как-то никак. Но если все-таки сдвинется, то дальше все уже пойдет легко. В этот раз он почувствовал – у него получится. «Гора» его отпускает. Он вдруг обнаружил, что любит дорогу.

Он никогда не был здесь. При всем этом своем забвении прошлого, он отличал «свое» от «не своего», угадывал как-то, теперь угадывал.

Лехтман на старом еврейском кладбище в Праге. Здесь лежат точно так же, как жили – впритык. Столетиям тесно. Немыслимый концентрат времени на пятачке пространства. Что же, на то и гетто. Время спрессовано в смысл, что, должно быть, чрезмерен для времени. Камни. Накрененные камни надгробий, как Книга, раскрытая разом на всех листах, что окаменели. Все ветры, что их растрепали, давно обратились в ничто. Ему не прочесть письмена.

Это бытие исчезнувшего, канувшего, переставшего быть… Или же жизнь так вот, задним числом сделалась, стала бытиём?

Пожилой еврей, что все время делал снимки (здесь вообще-то запрещено), обернулся к Лехтману. Они улыбнулись друг другу, вздохнули, развели руками.