Хроника шапочных разборов

<Он> стал косо смотреть на Зою и лишил её свободы поведения, отстранил от обычных выходов, запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи, который предварительно должен был выяснить, кто, откуда и с какой целью идёт к императрице.

Особенно усердствовали многочисленные родственники Михаила, получившие из его рук и богатство, и власть, и, особенно, ударявшее в голову осознание своей полной безнаказанности, — как говорится, «из грязи да в князи». Они не упускали случая лишний раз унизить впавшую в немилость императрицу, показать, кто теперь в доме хозяин.

^{_{Зоя отдаёт приказ отравить Иоанна.}}

А что же Зоя?.. Легко можно представить себе, какие чувства негодования и возмущения захлёстывали «багрянородную Зою», с детства ведь привыкшую только повелевать. Но вот что поразительно: внешне эти её чувства никак не проявлялись: она никому и ни на что не жаловалась, не устраивала своему молодому супругу семейных сцен (впрочем, он вообще избегал встречаться с нею), не пылала праведным гневом, а вместо всего этого была образцом кротости и смирения…

Конечно, и кротость её, и смирение были лишь напускными, и недаром же, как замечает Пселл, родственники царя «очень опасались её, как львицы, которая лишь на время перестала яриться». Известен, по крайней мере, один такой случай, когда Зоя организовала заговор с целью отравить влиятельного брата своего супруга, по имени Иоанн, — правда, затея эта потерпела полную неудачу из-за предательства слуги, после чего строгости в отношении императрицы были ещё более усилены.

Ирония судьбы заключается в том, что Зоя, скорее всего, была последним человеком, кого Михаил должен был бы опасаться. Ей в тот год исполнилось уже 59, её супруг был более чем вдвое моложе её, и самое главное — он, по-видимому был её последней любовью. Она жалела его и вполне понимала его страхи, хоть и ничего не могла с ними поделать. Да и сама Зоя, вполне вероятно, испытывала определённые угрызения совести, вспоминая убитого ими обоими Романа, своего первого мужа. И её негодование, возмущение и праведный гнев были направлены вовсе не на Михаила лично, а лишь на его многочисленных беспардонных родственников. Очевидно, такой взгляд на родственников императора разделяли при дворе многие; так, Пселл, выражая уже своё мнение по поводу Михаила, прямо пишет:

Скажу об этом муже следующее: если бы не братцы, с которыми его связала злая судьба (отчего и не мог он ни искоренить весь род, ни — из-за нескладных их характеров — обратить к добру), с ним не мог бы поспорить ни один из прославленных императоров.

«Злая судьба» накрепко связала Михаила с его родственниками-нуворишами, которых более заботило собственное быстрое обогащение, нежели долговременные интересы государства. И потому страхи молодого императора, иной раз походившие на паранойю, вовсе не были такими уж беспочвенными. Во всяком случае, всё его царствование отмечено чередой измен, восстаний и мятежей, с трудом подавляемых и вновь и вновь происходивших.

Михаила трудно упрекнуть в том, что он не старался, насколько мог, соответствовать своему положению императора — он возглавлял военные походы, бросался, как говорится, направо и налево, затыкал тут и там возникавшие дыры. Но тень убитого Романа постоянно нависала над ним, преследовала его, он всё происходившее с ним воспринимал, вероятно, как небесную кару за совершённые им преступления, тем более что кара эта не заставила себя долго ждать — нежданно-негаданно на него свалилась тяжёлая болезнь, водянка, стремительно уничтожавшая его изнутри…

Описывая состояние и душевные муки Михаила, Пселл чаще других использует слово «стыд». И ещё неизвестно, что более уничтожало Михаила изнутри — то ли водянка, доставлявшая ему физические страдания, то ли этот самый «стыд», приносивший душевные муки. Так, говоря о причинах странного и возникшего будто бы внезапно его нежелания вообще видеться с Зоей, Пселл пишет буквально следующее: