Хроника стрижки овец

Они были разными и равными: Зиновьев был логиком, отец занимался философией истории, Левада социологией, Мераб был картезианцем (загадочное тогда слово), Пятигорский вовсе буддистом, Щедровицкий занимался методологией. Иногда вспоминали, что Щедровицкий и Мераб были учениками Зиновьева, впрочем, тут же оговаривались, что Мераб знает много больше своего учителя собственно в истории философии.

Понимаете, дело было не в этом. Дело было не в предмете.

Знаний в мире много, знания надо знать, это необходимо. Но еще важнее уметь знания думать. Эти люди умели думать по-разному – и каждый делал и думал свое. Это была компания удивительных людей, живущих не регалиями, но долгими мыслями. И они ценили только мысль – а не застольный треп. Каждый в компании знал, что познание составляется из многих знаний, и они ценили подлинность друга. Философия истории, которую написал отец, была дисциплиной, неведомой Александру Александровичу, а логика Зиновьева не могла бы быть оспорена Левадой и так далее. Видите ли, табели о рангах стала сочинять интеллигентная шпана, которая никогда не умела ни думать, ни знать, – и эти табели о рангах не имеют ничего общего с подлинной иерархией мысли, о которой я писал давеча.

Попробую объяснить, что такое иерархия мысли. Это важно понять. Мысль – это субстанция, которая по определению длится вечно: размышление – процесс, протяженный в бесконечность. Вы не можете прервать процесс думанья без того, чтобы мысль перестала быть мыслью. Она размысливается, размыливается. Мысль важно все время держать в режиме думанья. Причем, когда вы перестаете ее думать, это вы выпадаете из процесса мышления, а не наоборот. То есть (применимо к изобразительному искусству, например) художник, решивший, что мир состоит из полосок и квадратов, додумал до этой стадии, а дальше думать уже перестал. С этих пор он стал ремесленником по изготовлению квадратиков. Но от этого субстанция идеи не прекратила свое бытие – эта субстанция по-прежнему есть – просто некий субъект остановил думанье.

Так происходит часто: мы подменяем процесс мышления ремесленным, идеологическим, бытийственным началом, мысль прекращает течение, ее заменяет практика.

Подчас эту подмену называют самовыражением.

Однако наше бытие стоит того, чтобы его понимать непрерывно.

И есть люди (как те, о ком я говорил выше), которые отобрали друг друга в собеседники по принципу умения длить мысль всегда.

Самовыражение в данном случае приобретает характер как бы побочного эффекта, делается неважным.

Как и в случае платоновской Академии, и в случае флорентийскрой академиии Фичино, и в случае аббатства Телем, описанного Рабле, сообщество думающих людей – есть сообщество равных. Потому что сфера мысли не знает царей («в геометрии нет царских путей», как говорил Эвклид).

Важно понять простейшую вещь. Неравенство в искусстве, философии, науке – наступает только тогда, когда прекращается ход мысли и наступает пора ее идеологического воплощения, материального интереса, стилистической завитушки. Пока мысль думается, один мыслитель равен другому мыслителю. Не равны люди становятся лишь тогда, когда они делаются рупорами идеологии, носителями узких неполных знаний. Когда они рабы ремесла и профессии, социальной роли и материального воплощения, когда они идеологи и практики – вот тогда наступает неравенство. В сфере мысли и духа – неравенства нет в принципе.

Это вполне геометрический принцип. Платон, например, употреблял понятие «тождество», – скажем, в процессе думанья «прекрасное» может быть сближено с «истинным», но в тот момент, когда идеи перестали быть идеями, а стали их чувственным воплощением (декоративной живописью и газетой «Грани»), в этот момент они перешли в разряд «нетождественного», стали продуцировать неравенство.

На дверях платоновской Академии было написано «не геометр, да не войдет».

Улыбка Джоконды

объясняется очень просто, никакой загадки в этой улыбке нет.

То есть улыбка ее и впрямь загадочна – но вы эту улыбку видели не раз, просто отчета себе не даете.

Женщина, изображенная на картине Леонардо, – беременна. Женщина ждет ребенка, на ее устах – улыбка, характерная для женщины в интересном положении: так все беременные иногда улыбаются. Женщина знает и предчувствует то, что, кроме нее, никто и не может почувствовать.

В данном случае она предчувствует, что ее сын спасет мир.

И она этому улыбается.

Согласитесь, тут есть чему улыбнуться.

Картина, которую мы все именуем Джокондой (причем всем известно, с кого этот образ писался, имеется – как у всякой картины – бытовая история создания вещи), – эта картина изображает Мадонну, ожидающую рождения Спасителя.

Это и есть та самая загадка – которую с поразительной наивностью обсуждает крещеный мир. Тысячи людей силятся спросить у Мадонны: ты чему там улыбаешься? – и, не получая ответа, зрители начинают подозревать подвох.