Хроника великого джута

«Ну, очень может быть, – продолжал Филипп Исаевич, – что какой-нибудь батрак, который получил голов 15 этих баранов, за десятки лет недоедания и решится съесть 1-2 баранов (смех). Скажите, пожалуйста, на милость, какой здесь грех?.. Некоторые трудности будут, но мы их быстро преодолеем, если подойдем к этим бедняцким хозяйствам с кредитом, помощью, советом…» .[206]

К тому времени уже начались первые откочевки казахов – в астраханскую степь, в Сибирь, в Узбекистан и другие края. И, по всей видимости, бежали не только баи, спасавшиеся от конфискации, но и те так называемые зажиточные скотоводы, которых обещали не трогать. Пока обещали-а что там завтра будет, никто не знал. Крестьянина, скотовода зажимали со всех сторон: сдавай хлеб, плати налоги, подписывайся на крестьянский заем. Не сдаешь, недоплачиваешь, не подписываешься – стало быть, ты враг революции. Перегибы постепенно становились обыденным явлением. Разумеется, перегибщиков обличали, но как-то мягко и снисходительно, дескать, ну что особенного, погорячился, бывает, зато с классовым чутьем все в порядке.

Да и как не допустить перегиба какому-нибудь горячему молодому уполномоченному, которому уже внушено, что «все в равной степени ответственны перед мировой революцией»[207] и который каждый день слышит у себя в ячейке или читает в газете примерно такое:

«Кулак и спекулянт самые злейшие и самые опасные враги. В борьбе с ними не может быть никаких церемоний… Мы не можем сейчас допустить, чтобы кучка отъявленных врагов советской власти набивала себе карманы, играя на срыве хлебозаготовок».[208]

Или – о крестьянском займе:

«Лозунг» кампании уже брошен т. Калининым: не меньше облигации на каждое крестьянское хозяйство. Этот лозунг даже в казахстанских условиях вполне осуществим».[209]

Печать без устали лепила облик врага. Заголовки кричали:

– Кулак вредит бедноте;

– Кулацкое гнездо (почему-то слово «гнездо», то есть, по сути, «дом, семья» внушало особую ненависть. – В.М.);

– Кулак скрывает хлеб;

– Кулацкая сверхэксплуатация;

– Шакалы Голодной степи (начался суд над байско-кулацким товариществом «Земля и труд»);

– Кулаков и баев выбросили вон;

– Продолжать борьбу с садвокасовщиной;

– Удары по вредителям заготовок…

(Сколько же врагов мировой революции обнаружилось здесь, дома, по ним надо было бить, их надлежало разоблачать, искоренять… а там, за кордоном, томились в капиталистических тюрьмах друзья и соратники, которые так нуждались в поддержке, и ЦК МОПР СССР выделил для Казахской краевой организации МОПР годшефные тюрьмы, а именно 36 тюрем, находящихся в Германии, Польше, Румынии, Эстонии, Болгарии, Италии, Югославии, Испании, Венгрии, Греции, Турции, Сирии, Палестине, Индии, Корее, Китае – всего в 16 странах.)

В собственной стране выжимали хлеб, всучивали насильно облигации займа, разрушали хозяйство и вели к голоду, а на «выручку» подкармливали коммунистов за рубежом…

«Перегибы и извращения являются большим злом, и характерно здесь то, что там, где наблюдались недогибы (стало быть, гнуть являлось обязанностью, долгом. – В.М.), где организация плелась в хвосте у крестьянской стихии, где до января не занимались вопросами хлебозаготовок, – там больше всего отмечаются перегибы, – писал Голощекин в «Советской степи» 27 апреля 1928 года. – …Были случаи, когда задевали и бедняка, особенно в кампанию по реализации займа, когда кое-где всех не подписавшихся на заем – объявляли врагами революции».

Итак, перегибы зло и с ними надо было бороться – и, конечно, тут же брали «крепкую линию против перегибов», но выяснялось, что она не такая уже крепкая и почти не помогает. Борьба шла своим чередом, а перегибов становилось все больше и больше.

Но вот что показательно: перегибщиков отнюдь не величали классовыми врагами и, как бы они ни перегибали, никто и не думал их наказывать – скажем, выселять, наподобие баев, в «чужой округ».

* * *

В конце 1928 года с Голощекиным уже открыто не спорили: противники были разгромлены, а скорее, лишены прав голоса. Однако в Москве на сессии ВЦИКа Турар Рыскулов критически отозвался о конфискации, и Филипп Исаевич тут же бросился в бой.

На кзыл-ординском общегородском партсобрании он привел слова Рыскулова: «Если каждую меру мы будем считать Октябрем в ауле, то этим самым мы будем вводить себя в заблуждение. Из 35 миллионов голов скота передается около 250-300 тысяч бедноте… Это не много… Байский слой составляет, видимо, не менее 6-7 процентов всего населения, а охвачено будет всего 700-800 хозяйств».

– Итак, Рыскулов надел левую тогу… – определил Голощекин. – Хорошо сказано, но неразумно и неискренне.

Между тем Т. Рыскулов вполне резонно и точно рассуждал о последствиях кампаний, как политических («конфискация проводится в такой обстановке, когда мы всякие чрезвычайные меры ограничиваем»), так экономических и психологических: люди могли отшатнуться от занятия скотоводством, отчего бы уменьшилась и товарность хозяйств.