Хроники

По ее пластинкам не угадаешь, что ее интересуют социальные перемены или что-то вроде. Я считал, что ей повезло – повезло с ранних лет заняться правильной фолк-музыкой, влезть в нее по уши, научиться искусно играть и петь, превыше всякой критики, не подпадая под категории. С нею никто и рядом не стоял. Она оставалась вдали и недосягаема – просто Клеопатра в итальянском дворце. Когда она пела, у тебя отвисала челюсть. Как Джон Джейкоб Найлз, она была крайне странной. Я бы перетрусил с ней знакомиться. Вдруг она вонзит клыки мне в загривок. Я не хотел знакомиться с ней, но знал, что познакомлюсь. Я двигался туда же, хоть в тот момент сильно от нее отставал. В ней горел огонь, и я чувствовал, что во мне горит такой же. Ну, во-первых, я мог сделать те песни, которые делала она… «Мэри Гамильтон», «Серебряный кинжал», «Джон Райли», «Генри Мартин»[189]. Я мог бы сделать их правильно – она тоже, но иначе. Не всем удается их петь убедительно. Певцу надо верить, и Джоан была убедительна. Я верил, что мать Джоан способна убить того, кого любит. Я в это верил. Верил, что она из такой вот семьи. Не захочешь поверишь. Если больше ничего не помогает, верующего из тебя делает фолк-музыка. И Дэйву Гарду из «Кингстон Трио» я тоже верил. Верил, что он убьет, если пока не убил, бедную Лору Фостер. Верил, что он и еще кого-нибудь убьет. Я не считал, что он валяет дурака.

Что касается других певцов в городе, то их было немного, однако несколько водилось. Был Дэйв Рэй, старшеклассник, певший песни Ледбелли и Бо Диддли, играя на двенадцатиструнной гитаре – наверное, единственной такой на всем Среднем Западе. Еще был Тони Гловер, игравший на гармонике и выступавший иногда со мной и Кёрнером. Он исполнял несколько песен, но в основном играл на своей гармонике, держа ее в чашечке ладоней, как Сонни Терри или Литтл Уолтер. Я тоже играл на гармонике, но держал ее в хомуте – вероятно, единственном хомуте для губной гармоники на всем Среднем Западе в то время. Хомутов этих было не достать. Некоторое время я пользовался гнутой проволочной вешалкой, но с нею получалось едва-едва. Настоящий хомут я обнаружил в подвале музыкальной лавки на Хеннипен-авеню – по-прежнему в коробке, которую не открывали с 1948 года. В смысле игры на гармонике я предпочитал простоту.

Я не мог играть, как Гловер или типа того, да и не пытался. В основном я играл, как Вуди Гатри – вот примерно и все. Игру Гловера знали, о ней говорили по всему городу, а насчет моей никто ничего не высказывал. Единственное замечание я получил несколько лет спустя в гостиничном номере Джона Ли Хукера на Нижнем Бродвее в Нью-Йорке. Там был Сонни Бой Уильямсон, он услышал, как я играю, и сказал:

– Мама родная, ну ты и чешешь.

В конечном итоге пришла пора выбираться из Миннеаполиса. Как и Хиббинг, Города-Близнецы стали тесноваты, там выше себя не прыгнешь. Мир фолк-музыки был слишком закрыт, и город уже казался грязной лужей. Мне хотелось в Нью-Йорк, и одним снежным утром, на самой заре, переночевав в задней комнате пиццерии «Лиловый Лук» в Сент-Поле – там, где мы играли с Кёрнером, – с какими-то драными лохмотьями в чемодане, гитарой и хомутом для гармоники я вышел на окраину и двинулся стопом на восток, чтобы найти Вуди Гатри. Он по-прежнему был для меня героем. Стояли морозы, и хоть во многом я был разгильдяем, разум у меня был упорядочен, дисциплинирован, и холода я не чувствовал. Вскоре я уже катил по заснеженным прериям Висконсина, а по пятам за мной летели тени Баэз и Эллиотта. Мир, куда я направлялся, – хоть он и сильно изменился, – был на самом деле вселенной Джека Эллиотта и Джоан Баэз. Хоть и с большой натяжкой, в руках у меня тоже был инструмент, и мне требовалось вырваться, кинуться туда, где манила жизнь; голос и гитара не должны меня подвести.

Нью-Йорк, середина зимы, 1961 год. Что бы я ни делал, все ничего так себе получалось, и бросать я не собирался – у меня было чувство: я к чему-то приближаюсь. Я регулярно выступал в «Газовом фонаре» – первом клубе Деревни на карнавальной Макдугал-стрит. Когда я начал там работать, клубом владел Джон Митчелл, изменник и болтун, бруклинец. Я видел его всего несколько раз. Он был раздражителен и задирист, и у него имелась экзотическая на вид подруга, про которую Джек Керуак написал один свой роман[190]. Сам Митчелл уже был легендарен. Деревня была преимущественно итальянской, а Митчелл ни на шаг не отступал перед местными мафиози. Общеизвестный факт: он не платил взяток из принципа. К нему постоянно вторгались пожарные инспекторы, полиция и санэпиднадзор. Но у Митчелла имелись свои адвокаты, и поле битвы он переносил в городскую ратушу, а потому его клуб как-то умудрялся не закрываться. Митчелл носил пистолет и нож. Кроме того, он был опытным столяром. Пока я там выступал, клуб купили какие-то миссисипцы – вслепую, по объявлению в каком-то южном журнале: «Есть возможность для развития бизнеса». Митчелл никому не говорил, что собирается продавать клуб или что клуб сменит владельца. Он просто сбыл его с рук и уехал из страны.