Уэйнесс приготовила и подала друзьям горячий ромовый пунш, подсыпала в камин битумного угля. Она мало говорила — ее вполне удовлетворяла возможность прислушиваться к беседам окружающих, сосредоточенным на предстоящем объявлении. Политическая ориентация друзей ее детства становилась очевидной: Аликс-Мари и Танкред остались консервационистами; Траденс, Лэнис и Айвар стали убежденными сторонниками партии ЖМО и называли свои убеждения «динамическим гуманизмом». Сунджи, высокая и гибкая дочь ревностного смотрителя Боллиндера, вызывала у многих холодную ярость замечаниями, противоречившими общепринятым мнениям; так же, как и Уэйнесс, она не проявляла особого интереса к разговору. По-видимому, она считала, что примкнуть к той или иной стороне было бы примитивной пошлостью, и что смехотворность утверждений ее приятелей не оставляла места для серьезного обсуждения.
Траденс не понимала причин такой высокомерной отстраненности: «Разве у тебя нет никакого чувства ответственности?»
Сунджи лениво пожала плечами: «Одна неразбериха всегда более или менее напоминает другую. Для того, чтобы разобраться в разнице между неразберихами, нужен острый аналитический ум, а меня таким умом природа не наградила».
«Но если общество подразделяется на группы, подобные партии ЖМО, — обиженно возразила Траденс, — и каждая группа хорошо понимает, в чем заключается та или иная часть неразберихи, и упорядочивает понятную ей часть, тогда после объединения всех упорядоченных частей возникает единое ясное целое, неразберихи больше нет, и цивилизация празднует очередную победу!»
«Превосходно сказано! — воскликнул Танкред. — Только партия ЖМО занялась той частью неразберихи, в которой ничего не смыслит. Когда распределяли части, нуждающиеся в упорядочении, распределитель забыл их пронумеровать, а теперь, когда настало время их объединить, наступила еще бо́льшая неразбериха — кое-какие важные компоненты наспех сколоченного целого остались лишними, валяются на полу, и о них все спотыкаются».
«Какая чепуха! — фыркнула Траденс. — Кроме того, какое отношение это имеет к тому, что Сунджи отказывается участвовать в политической деятельности?»
«Подозреваю, что она просто-напросто руководствуется своими представлениями о скромности, — ответил Танкред. — Она не заявляет о своих убеждениях, потому что понимает, что в любой момент внезапное озарение может побудить ее к изменению всего мировоззрения. Не так ли, Сунджи?»
«Ты совершенно прав. Хотя в моем случае скромность носит не столь догматический характер».
«Браво, Сунджи!»
Айвар прибавил: «Безумный поэт Наварт, подобно Сунджи, был знаменит смиренномудрием. Он считал себя неотделимым от стихии, а поэзию называл стихийным бедствием».
«У меня стихи тоже вызывают такое чувство», — призналась Сунджи.
«Наварт постоянно пребывал в страстном напряжении, но во многих отношениях оставался на удивление наивным. Когда Наварт решил сочинить великую поэму, он забрался на вершину горы и обратил свой гений к небу, пользуясь облаками как каллиграфическими инструментами. Но облака унес ветер, и ему осталось только сделать вывод, что слава творца сосредоточена в процессе творения, а не в долговечности сотворенного».
«Ничего не понимаю! — раздраженно пожала плечами Траденс. — Как этот старый дурак мог манипулировать облаками?»
«Неизвестно, — сухо ответил Танкред, глубоко почитавший безумного поэта во всех его ипостасях и аспектах. — Некоторые его лучшие произведения относятся к этому периоду, так что методы, которыми он пользовался, не имеют большого значения, не правда ли?»
«По-моему, ты такой же сумасшедший, как твой Наварт!»
«Насколько я помню, он упал со скалы в погоне за козой и едва выжил», — заметила Уэйнесс.
«Смешной старикан! — откликнулась Аликс-Мари. — Что ему было нужно от козы?»
«Кто знает? — беззаботно махнул рукой Танкред. — Это еще одна из многих тайн Наварта».
Айвар взглянул на часы: «Еще десять минут. Уэйнесс знает, что происходит, но ничего не говорит».
«Тебя больше не тянет домой, в Строму?» — повернувшись к Уэйнесс, спросила Аликс-Мари.
«На самом деле нет. Я увлеклась работой, связанной с сохранением Заповедника, и у меня ни на что другое практически не остается времени».
Айвар снисходительно рассмеялся: «Ты говоришь о Заповеднике с религиозным благоговением!»
«Ты ошибаешься, — возразила Уэйнесс. — Религия тут ни при чем. Просто я люблю Заповедник. Кадуол — дикая, просторная, прекрасная планета; для меня невыносима мысль о том, что ее хотят обезобразить».
«Жизнь не ограничивается Заповедником», — несколько доктринерским тоном заметила Лэнис.
«А мне ничего никогда не хотелось сохранять, — лениво растягивая слова, заявила Сунджи. — С глаз долой — из сердца вон».