Хроники любви

Начало светать. Дом моего детства растворился у меня на глазах. Я выключил проектор, проглотил метамуцил и пошел в ванную. Сделав все, что собирался, я обтерся губкой и полез в шкаф за костюмом. Обнаружил галоши, которые давно искал, и старое радио. А потом наконец костюм, белый летний костюм, вполне еще ничего, если не обращать внимания на коричневое пятно спереди. Я оделся, поплевал на ладони и пригладил волосы. А потом сел. Я сидел, держа коричневый бумажный пакет на коленях. То и дело перепроверял адрес. В 8.45 надел плащ и взял сверток под мышку. Напоследок посмотрелся в большое зеркало в прихожей. Потом открыл дверь и вышел в утро.

Грусть моей матери

1. Меня зовут Альма Зингер

Когда я родилась, мать назвала меня в честь девочки из книги, которую подарил ей мой отец, книги под названием «Хроники любви». Брата моего мама назвала Эммануил-Хаим в честь еврейского историка Эммануила Рингельблюма, который прятал свои записи о жизни в варшавском гетто в баночки из-под молока, а потом закапывал их, и в честь еврейского виолончелиста Эммануила Фейермана, одного из величайших музыкальных талантов двадцатого века, и еще в честь гениального еврейского писателя Исаака Эммануиловича Бабеля, и в честь своего дяди Хаима, большого шутника, настоящего клоуна, который до безумия смешил всех вокруг, пока его не убили нацисты. Но мой брат отказывался откликаться на это имя. Когда его спрашивали, как его зовут, он каждый раз что-нибудь выдумывал. Он поменял пятнадцать или двадцать имен. Целый месяц называл себя мистером Фруктом и говорил о себе в третьем лице. На свой шестой день рождения он разбежался и выпрыгнул из окна третьего этажа, хотел полететь. Он сломал руку, и у него остался шрам на лбу на всю жизнь, но с тех пор все звали его только Птицей.

2. Кем я не являюсь

Мы с братом часто играли в одну игру. Я указывала на стул:

— Это не стул.

Птица указывал на стол:

— Это не стол.

— Это не стена, — говорила я.

— Это не потолок.

И так до бесконечности.

— На улице не идет дождь.

— Мой ботинок не развязан! — вопил Птица.

— Это не царапина, — говорила я, указывая на свой локоть.

Птица поднимал колено:

— Это тоже не царапина!

— Это не чайник!

— Не чашка!

— Не ложка!

— Не грязная посуда!

Мы отрицали все: комнаты, годы, погоду. Однажды, когда мы особенно разорались, Птица глубоко вдохнул и во всю силу своих легких завопил:

— Я! Не! Был! Несчастен! Всю мою! Жизнь!

— Но тебе всего семь лет, — сказала я.

3. Мой брат верит в бога

Когда брату было девять с половиной, он нашел маленькую красную книжку, которая называлась «В мире мудрых еврейских мыслей», с дарственной надписью нашему отцу, Давиду Зингеру, по случаю его бар-мицвы. В книге были собраны изречения еврейских мыслителей под заголовками вроде «Честь всего народа Израилева в руках каждого еврея», «Под властью Романовых» или «Бессмертие». Вскоре после того, как Птица нашел ее, он начал носить не снимая черную бархатную кипу,[12] не обращая внимания на то, что она придавала ему дурацкий вид, потому что плохо сидела и оттопыривалась сзади. Еще он стал таскаться за мистером Гольдштейном, дворником в еврейской школе, который что-то бормотал себе под нос на трех языках сразу и наводил порядок, причем после его уборки пыли оказывалось больше, чем до нее. Про мистера Гольдштейна говорили, что он спит только час в сутки, в подвале школы, что он был в трудовом лагере в Сибири, что у него слабое сердце, что громкий звук может убить его, что он плачет при виде снега. Птица был от него без ума. Он ходил за ним по всей школе, пока мистер Гольдштейн пылесосил между рядами сидений, чистил туалеты и стирал ругательства с доски. Мистеру Гольдштейну также полагалось изымать из обращения старые порванные сиддуры;[13] однажды днем он вывез полную тачку за синагогу, протащив ее по камням и корням деревьев, при этом две вороны, каждая размером с собаку, сидели на ветке и смотрели на него, потом он вырыл яму, произнес молитву и похоронил сиддуры. «Не могу просто так их выбросить, — сказал он Птице. — Там ведь имя Бога. Надо их достойно похоронить».

На следующей неделе Птица начал писать в тетради четыре ивритские буквы имени Бога, которое нельзя произносить и нельзя выбрасывать. Несколько дней спустя я открыла корзину для грязного белья и нашла это слово, написанное несмываемым маркером на бирках его исподнего. Он писал его мелом на нашей входной двери, выводил каракулями поверх своей классной фотографии, на стене в ванной и, прежде чем все это закончилось, вырезал его моим швейцарским ножом как можно выше на дереве перед нашим домом.