Хроники любви

Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно на полу посреди гостиной, а рядом была пустая баночка от таблеток. Он решил, что с него довольно. Он хотел всего лишь заснуть навсегда. На груди у Бруно была приколота записка с тремя словами: «Прощайте, мои любимые». Я закричал: «Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!» Я ударил его по щеке. Наконец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был пустой и тусклый. «Проснись, думкоп![2] — закричал Я. — Ты понимаешь? ты должен проснуться!» Его глаза снова стали закрываться. Я позвонил 911. Я набрал в вазу холодной воды и вылил на него. Потом приложил ухо к груди. Где-то в глубине слышалось какое-то неопределенное шевеление. Приехала «скорая». В больнице ему промыли желудок. «Зачем вы приняли эти таблетки?» — спросил доктор. Бруно, больной, измученный, дерзко поднял глаза. «А вы как думаете, зачем я принял эти таблетки?» — завопил он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза. Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я сам уложил его в постель. «Бруно», — произнес я. «Прости, — ответил Бруно, — я был таким эгоистом». Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. «Посиди со мной!» — воскликнул он.

Потом мы никогда об этом не говорили. Так же, как никогда не говорили о детстве, об общих потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не произошло. Как-то мы сидели вдвоем и молчали. Вдруг кто-то из нас засмеялся. Это оказалось заразным. Смеяться нам было не с чего, но мы начали хихикать, и вот мы уже качались на стульях и прямо-таки выли от смеха, так, что у нас по щекам потекли слезы. У меня между ног появилось мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее; я колотил рукой по столу и жадно хватал воздух. Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха. Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что это конец моей жизни, что смерть ждет меня за дверью.

Когда я был ребенком, я любил сочинять. Только к этому в жизни и стремился. Придумывал несуществующих людей и заполнял целые тетради историями о них. О мальчике, который вырос и стал таким волосатым, что люди охотились за ним ради его меха. Ему приходилось прятаться на деревьях, и он полюбил птичку, которая считала себя трехсотфунтовой гориллой. О сиамских близнецах, один из которых был влюблен в меня. Мне казалось, что сексуальные сцены у меня получались очень оригинально. Так что? Став постарше, я решил, что хочу быть настоящим писателем. Попробовал писать о реальных вещах. Я хотел описать мир, потому что жить в неописанном мире было слишком одиноко. К двадцати одному году я написал три книги; и кто знает, что с ними потом стало. Первая была о Слониме, моем городе, постоянно переходившем от Польши к России и обратно. Я нарисовал его карту для форзаца, обозначив дома и магазины: здесь мясник Кипнис, тут — портной Гродзенский, а вот здесь Фишл Шапиро, то ли великий цадик,[3] то ли идиот, никто точно не знал; а тут площадь и поле, где мы играли; вот в этом месте река становилась шире, а в этом — уже, тут начинался лес, а здесь стояло дерево, на котором повесилась Бейла Аш, и еще тут, и здесь. Так что? Когда я дал прочитать свою книгу единственному человеку в Слониме, мнение которого меня интересовало, она просто пожала плечами и сказала, что ей больше нравилось, когда я все выдумывал. Тогда я написал вторую книгу и выдумал все от начала до конца. Я наполнил ее людьми, у которых были крылья, деревьями, корни которых тянулись к небу, людьми, которые забывали собственные имена, и людьми, которые ничего не могли забыть; я даже выдумал новые слова. Когда книга была закончена, я помчался к ее дому, бежал всю дорогу. Я ворвался в дом, взбежал по лестнице и вручил книгу единственному человеку в Слониме, чье мнение меня интересовало. Я прислонился к стене и наблюдал за выражением ее лица, пока она читала. За окном стемнело; она продолжала читать. Шли часы. Я присел на пол. Она все читала и читала. Наконец она закончила и подняла голову. После долгого молчания она сказала: может, лучше мне не выдумывать совсем уж все, а то иначе трудно хоть во что-нибудь поверить.

Другой бы на моем месте сдался. Я начал заново. На этот раз я писал не о реальности и не о выдумках. Я писал о том единственном, что знал. Страниц становилось все больше. И даже когда та единственная, чье мнение меня интересовало, уплыла на корабле в Америку, я продолжал заполнять страницы ее именем.