Хроники пикирующего Эроса

Сонце грiє, вiтер вiє
З поля на долину,
Над водою гне з вербою
Червону калину;
На калинi одиноке
Гнiздечко гойдає,
А де ж дiвся соловейко?
Не питай, не знає.

Куда делся соловейка? Не спрашивай, никто не знает…

Посмотрел как-то в клубе киноповесть Довженко «Зачарована Десна» и сказал серьёзно: це гiмн людинi працi, яка своїми руками створює всi земнi блага — это гимн человеку труда, который своими руками творит все земные блага. Творит блага, да…

Но в школе его затравили, дети жестоки — и туда он больше не ходил, да и трудно было такому малышу преодолевать каждый день по два километра. Одно время его подвозил отец на своём мотоцикле, но потом запил, лишился и должности, и служебного средства передвижения. Как напьётся, так, глядя на сына, приговаривает со слезами: «Терпила ты мий! Терпила!» Так на милицейском жаргоне называют потерпевшего, жертву преступления.

Колхоза не стало. Одно название, что колхоз. Нет, как и прежде, засевались поля, засаживались огороды, но после уборки государство у колхоза ничего не покупало и самим колхозникам на рынке торговать строго запрещало. Так и сгнивал урожай каждый год. Людям ничего не объясняли, и они каждую весну опять шли на поля пахать, боронить, сеять, свои огороды обрабатывать — есть-то надо, так что со своих огородов, как и раньше, питались. Вот только петь украинская деревня перестала — испокон веку славившаяся своими голосами и уменьем петь и на два, и на три, и на четыре голоса.

Когда малышу исполнилось двенадцать, он умер. Как и родился — на закате, под плеск вод вечной Десны. И Надежда больше не захотела детей — она будто окаменела вместе с малышом. И только тогда поняла, как это: жить, не видя белого света. Вместе с глазами её мальчика словно закрылись и её глаза, вместе со слухом — оглохли и её уши, она перестала ощущать вкус еды и прикосновения к своему телу. Каждый год — по аборту, одиннадцать она их сделала, одиннадцать деток убила. И в храм дорогу забыла. А когда исполнилось ей сорок, померла — так затухает чадящая лампадка, когда ей нечего больше освещать. От сердца, говорили.

От села до Чернобыля километров восемьдесят, если по прямой. И эти места задела крылом чернобыльская беда, как писали газеты. Такая романтика — крылом, как бы немножко, слегка, почти что и нет ничего, даже красиво: птица, крыло… Только урожай не велено продавать, а так всё как прежде. Малыш, единственный продолжатель фамилии, на котором и прервался род, появился на свет в тот чёрный, 1986 год.

Забавы беса

Крохотные пальчики ребёнка тянулись к нарядной кукле — традиционной «барышне на чайник», нежно оглаживали атлас платья, любовно проводя по линиям вышивки, завивали на зубочистки пакляные кудри… Опять не успел спрятать. И жёсткие руки отца вырывали из рук мальчика куклу и ожесточённо совали ему то машинки, то игрушечных солдатиков, то пластмассовые пистолеты, то паровозик, ездивший по всей детской комнате, — «мейд ин не наша». Слёзы лились в три ручья, мальчик отшвыривал ненавистные железяки с пластиком — всё холодное, мерзкое, мёртвое — и кричал, кричал, что не надо ему этих чудовищ, а изо рта вырывался только протяжный стон: мальчик был нем от рождения.

Отец злился и хлопал дверью, а сын, валясь на кушетку, всё мычал нечленораздельно и плакал, плакал, плакал. Какая это мука, когда не можешь сказать даже простых слов так, чтобы тебя поняли, и остаётся только бессильно корчиться в отчаянии…

Мальчика звали Александром, Сашкой. Он был вторым ребёнком в семье офицера милиции и мамы-гуманитария. Первой родилась дочка, и отец, как и все отцы, мечтал о мальчике, будущем мужчине, наследнике службистской чести, суровом и мужественном страже покоя граждан, ужасе всех воров и убийц. А Сашка рос нежным и хрупким, предпочитал играть в куклы старшей сестры, во дворе водился только с девчонками и в играх хотел быть принцессой — но, главное, эта немота, это уродство, мычание вместо слов…