Хроники Порубежья

Обменявшись этими ценными фактами своих биографий, Ермощенко и Митька единогласно постановили, что положение Сани самое незавидное и выразили ему сочувствие. И, странное дело, на душе его вроде чуточку отлегло.

Дальше шли в молчании, но Ермощенко хватило ненадолго. — Нам надо разговаривать, — сказал он. — Это обязательно. Тогда если кто-нибудь из нас от отчаянья и голода обезумеет, то остальные смогут заметить это раньше, чем он на них набросится и загрызёт. Да и дорога за беседой кажется короче.

— О чем нам здесь говорить? — озадачился Митька. — Выбирать не из чего. Или про баб, или про политику.

— Про политику говорить, это — экстремизм, — на правах старшего товарища предупредил Ермощенко. — Нет, если ты чего хорошее про неё знаешь, то тогда, пожалуйста.

— Еще про футбол можно, — уныло произнёс Саня. — А женщин лучше не трогать, в их отсутствие. Это всё равно как малиной этой долбанной обедать. Только слюну жечь.

— Не только слюну жечь, — не согласился Иван. — Если малины переесть, то можно качественное расстройство желудка получить. Но Бог с ней. Давай про футбол. Только ты говори первый. А то мне про него сказать нечего.

— Спартак-чемпион.

— Да и хрен бы с ним.

— А у меня одна женщина пищала во время любви, — вдруг припомнил Митька и порозовел под зорким взглядом комбатантов.

— С нами крестная сила! — после недолгого замешательства опомнился Саня, а Ермощенко пустился в рассуждения о том, что — Во время любви — говорить не правильно, что по-русски так не говорят.

— И вообще, во время любви нормальные люди ходят в кино и театр, а не пищат как бешеные землеройки.

— А она не как бешеная землеройка пищала.

— А как?

— Пиу-пиу, — изобразил Митька. — Как мышка.

— Какая ж это мышка? — возразил Саня. — Это, скорее, синичка. Пиу-Пиу. А мышка отрывисто пищит. — Пи-пи.

— Интересные дела. — Иван стал задумчив, как всегда, когда речь заходила о женщинах. — А чего это она у тебя пищала? А то ведь бывает так, что ей вовсе не до любви, уступит, чисто из гуманизма, ради твоего сиротства, ну, и пищит. А чего, действительно? Не петь же ей от такого счастья.

— Да что я, зверь, что ли? — обиделся Митька. — От удовольствия пищала и наслаждения, сказано, как мышка. Или я не слышал, как мыши пищат?

— Нет, Митя, постой, — сказал Иван, — ты все в одну кучу валишь. Ведь, согласись, одно дело если мышка, я только к примеру, ты не подумай чего… Так вот, если мышка, к примеру, кушает кусочек сыра или хозяйскую свеклу.

— Свекла еще какая-то, — с подозрением глядя на Ивана, сказал Митька.

Саня, не любивший, чтоб люди сорились, вмешался. — Не какая-то, а твоя. Мить, это ж теоретически, чтоб ты представить себе мог.

Митька, не чуждый мелкому тщеславию, слегка скривился. — Мне-то чего представлять. Я живой свидетель.

— Скорее, участник, — из любви к точным формулировкам поправил Саня.

— А что, есть разница?

— Бывает что есть, а бывает что и нет, — философски сказал Иван. — Иногда вот лежишь, и чувствуешь, да, участник, — эти слова Иван произнес густым артистическим баритоном. — А иногда, лежишь, лежишь, лежишь, лежишь, — голос Иван сорвался на трагический дискант. — И все без толку, свидетель и свидетель. И, натурально, случайный.

— Ладно, уговорили, — согласился неизвестно с чем Митька. — Так что там со свеклой?

— Да я про то, — приятно пораженный Митькиной уступчивостью, возобновил Иван объяснения, — что если мышка свеклу кушает, то это один писк, крик, так сказать, радости утоления голода. А если она, скажем, попалась в мышеловку, то тут уже пищит, конечно, по-другому, чтоб выразить свои гнев и негодование. Понимаешь? Точно так и человек.

— Иваныч, — медленно, тщательно обдумывая каждое слово, сказал Митька. — Ты все же базар фильтруй, а то у меня от твоих речей крыша едет. Я ведь тебе не про мышь, которая кричит как человек, а наоборот, про человека, который… которая… пищит как мышь.

— Да?

— Да!

Во всё время этого диспута Ермощенко продолжал идти впереди, размашистыми движениями длинных рук отгибая попавшиеся ветки и тут же отпуская их, так что шедшим за ним приходилось быть начеку, чтобы не остаться без глаз. Однако, увлеченный спором, Митька забыл о необходимости держать дистанцию, и поэтому, когда Иван резко остановился, ткнулся носом в его спину.

— Ты чего?

— Так это, — не поворачивая головы, пробормотал Ермощенко. — Медведь.

Медведей Дмитрий Акимушкин до этого момента видел только в зоопарке, но, как обращаться с ними, знал превосходно. — Иваныч, — сказал он, со смехом огибая окаменевшего кузнеца, и выступая из-за его спины. — Летом мишка не опасен.

— Не надо, — чуя недоброе, попросил Саня, но Акимушкина было уже не остановить. — Надо только крикнуть погромче, и медведь убежит, — уверенно сказал он и, действительно, заорал, что было мочи.

Обратно двигались в том же порядке, впереди мчался долговязый Ермощенко, за ним Саня и Митька.