Хроники Проклятого

Беглец был так увлечен тем, чтобы не свернуть себе шею на камнях, что слишком поздно заметил новых врагов, скачущих ему наперерез, а, увидев, оскалился, словно загнанный в угол шакал, но не приостановился, а, наоборот, припустил пуще прежнего, уже не считаясь с опасностью переломать кости. Пилат наблюдал за разворачивающимся на его глазах действом без особого интереса, но с участием, подобающим возрасту и положению, ни на секунду не сомневаясь, что дичь никуда не денется от охотников.

Человек отчаянным прыжком преодолел лежащий на пути валун и выскочил на дорогу, опережая обе группы преследователей как минимум на полминуты. На лице его появилась улыбка – до спасительного леса оставалось два десятка шагов, и он побежал из последних сил, выражая торжество даже спиной. Один из сирийцев, не сдерживая стремительный бег коня, привстал на широком крупе скакуна, и рука его, описав полукруг, резко нырнула вперед и вниз. Два связанных кожаным ремнем шара просвистели в воздухе и закружились вокруг колен беглеца как раз в тот момент, когда тот прыгнул. Человек рухнул как подкошенный, попытался встать, но снова упал, неловкий, словно стреноженный конь. В руке его сверкнуло лезвие ножа, ремень, обвившийся вокруг ног, распался, и беглец вскочил, но было уже поздно: второй сириец метнул ловчую сеть, а раскромсать ее было очень сложно: беглец едва сделал пару шагов, как подскочивший первым центурион тюкнул его в косматый затылок древком пилума. Голова человека мотнулась, и он, замерев на миг, упал ничком.

Марк мгновенно потерял к оглушенному противнику интерес, осадил коня и ленивым кошачьим движением, слишком легким и плавным для такого гиганта, как он, вставил дротик в ременную петлю на голени. Прокуратор ухмыльнулся и тронул шагом, а за ним к месту стычки потянулась вся колонна свиты, обрадованная хоть какому-то происшествию, разнообразившему долгий и скучный путь.

Озверелый от погони патруль крутил беглецу руки, а тот вовсе и не сопротивлялся – только тряс головой, и с окровавленного затылка на грязный кетонет падали черные капли.

– Кто таков? – спросил прокуратор на латыни бесцветным невыразительным голосом, от которого у любого разумного существа по спине бежали мурашки.

– Кто? Я, игемон? – переспросил старший патруля, десятник, почти ровесник Пилату, и, судя по акценту, явно не гражданин по рождению.

Здесь, в Иудее даже тысячники были не римлянами по крови, и прокуратор давно перестал этому удивляться. Ему было все равно, в каком месте Империи или за ее границами мать произвела на свет того, кто верно служит государству и Цезарю. Десятник явно был старательным, глуповатым и невезучим солдатом. Иначе к своим сорока он не остался бы всего лишь десятником и не бегал бы по жаре за беглыми преступниками.

– О тебе я и так все знаю, кроме имени, – произнес прокуратор, не меняя интонации. – Вижу, что пеший может убежать от тебя конного… Так зачем мне твое имя, солдат? Кто он таков?

– Прости меня, прокуратор… – десятник охотно бы рухнул на колени (этот лысый неприятный человек, которого он до того видел только издалека, вызывал такой страх, что мочевой пузырь солдата вдруг раздулся сам по себе и нетерпимо давил на внутренности), но всего лишь низко склонил голову.

– Уже простил, – отрезал Пилат. – Отвечай на вопрос, солдат. Кто он?

– Варрава. Сикарий Варрава. Бунтовщик и убийца.

При звуках своего имени пленник поднял голову.

Между спутанной бородой и шапкой темных, едва пробитых проседью волос, сверкнули злые серые глаза. Пилат столкнулся с ним взглядом и, сощурившись, оттопырил нижнюю губу.

От Варравы веяло силой и ненавистью. Не потом и кровью, а именно ненавистью, и конь под Пилатом, заслышав этот резкий запах, принялся прясть ушами и несколько раз тревожно фыркнул.

– Сикарий, – повторил Пилат отвратительное, колючее слово и, перейдя на арамейский, спросил: – И кого ты убил, еврей?

– Жаль, не тебя… – выдохнул в ответ Варрава, но тут же захрипел, пытаясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который вылетел из его легких от удара кулака десятника.

– Довольно, – остановил солдата прокуратор. – Пусть говорит…

Но пленник говорить все еще не мог – его вырвало желчью. Роняя на бороду тягучие нити слюны, сикарий поднял голову и медленно, с усилием, разогнулся, поднимаясь с колен.

– Я – Пилат Понтийский, – сказал игемон негромко. – Прокуратор.

– Я знаю, кто ты… – прохрипел пленник. – Потому и сказал, что жалею, что не убил тебя, прокуратор.

– Не бить! – Пилат покачал головой, и только благодаря этому на скулу Варравы не обрушилась потертая рукоять солдатского гладиуса. – Я прокуратор, глаза, уши и руки Цезаря на этой земле, и твоя жизнь, еврей, принадлежит мне. Еще раз спрашиваю – кого ты убил?

Это было невероятно, но по покрасневшему лицу беглого скользнула улыбка.

Он не боялся.