Хроники Проклятого

Прокулу назначение мужа в Иудею тоже изменило. Здешний жар вытопил из ее зрелого тела весь лишний жир, а морской воздух Кейсарии пошел на пользу, и бледная по римской моде кожа быстро набрала живого персикового цвета. Супруга прокуратора не стала выглядеть моложе, но изменилась к лучшему, причем настолько, что Понтий, до того не баловавший законную жену частыми посещениями спальни и предпочитавший ее обществу забавы с другими, более раскованными женщинами, а иногда и лупанарий,[104] вдруг обнаружил, что присутствие Прокулы его приятно бодрит.

А вот путешествия в глубь страны (таковые Пилат вынужден был делать не менее пяти раз за год) Прокула переносила с трудом. Ее недомогание Пилат относил к разновидности морской болезни – на судне супруга страдала так сильно, что эскулап предполагал у нее заворот кишок, а раскачивающиеся при езде носилки в точности повторяли качку на борту корабля. В седле же Прокула не сидела вовсе, так как прямые солнечные лучи действовали на нее губительно, до потери сознания, а для передвижения в ночные часы ей недоставало мастерства наездницы.

Склонившись, Понтий откинул плотный полог паланкина и заглянул вовнутрь. Супруга встретила его полным страдания взглядом и тут же одарила нежной болезненной улыбкой, показав мелкие белые зубки.

– Как далеко нам еще ехать? – спросила она слабым голосом и, протянув руку, коснулась ладони Пилата своими тонкими пальцами.

Из паланкина пахнуло благовониями и каким-то лекарственным ароматом, настолько крепким, что он на мгновение перешиб даже запах свежего конского пота и кислинку размякшей кожаной сбруи. Прокуратор невольно улыбнулся, и кожа на бритом черепе пошла складками, словно песок на склоне бархана под порывами ветра. От Прокулы всегда пахло травами, дорогим итальянским мылом и чуть-чуть женщиной.

– Потерпи, дорогая, к вечеру мы будем на месте…

Не будь с ним ее, слуг, всех этих тюков с одеждой, посудой, какими-то идиотскими штуковинами, палатками, продовольствием, раскладной мебелью и прочими бессмысленными предметами, и он во главе алы дошел бы до Ершалаима за два дневных перехода. Но он был прокуратором. Не воином, а прежде всего чиновником, и должен был вести себя соответственно, как…

Пилат посмотрел на холеное лицо жены и едва заметно вздохнул, надевая соответствующую улыбку.

Конь, словно чувствуя настроение хозяина, бодро взял с места и вынес наездника во главу отряда. Декурион, возглавлявший колонну, подал в сторону, почтительно освобождая место начальнику, Пилат чуть натянул поводья, переводя коня на шаг, сначала размашистый, а потом более мелкий.

Солнце давно склонилось за полдень, дорога на Ершалаим – прекрасно вымощенная, ухоженная, широкая, как и должно быть дороге в богатой римской провинции – была достаточно многолюдна. Навстречу, в сторону кесарийского порта, шли купеческие караваны, груженные сосудами с зерном, вином и маслом, тюками с тканями и прочими товарами, от тяжести которых грустно вздыхали терпеливые вьючные ослы. Попадались навстречу и конные, и пешие путники в греческих, римских и иудейских одеждах, проскакал, салютовав пилумами, кавалерийский десяток на гладких сытых лошадях. Пыль, поднятая копытами, еще долго висела над дорожными камнями.

В час, когда солнце уже начало клониться к закату и дорога, вившаяся меж густо растущими по склонам невысоких гор соснами, практически незаметно покатилась под уклон, Пилат, по-прежнему возглавлявший свою колонну, увидел патруль, преследующий человека.

Вид на город и сверкающий Храм на вершине Мории должен был открыться за поворотом, буквально в двадцати стадиях,[105] и беглец, скорее всего, сумел вырваться из Ершалаима, но скрыться от пятерых конников оказалось ему не под силу. Когда Пилат заметил его, всадники были всего лишь в сотне двойных шагов[106] от своей дичи, а дичь – в стадии от подступившего к дороге леса.

На ровной местности конные имели бы явное преимущество, но тут, на склоне, перевеса в скорости не было. Человек довольно скоро то бежал, то катился по крутому спуску, внизу которого проходил тракт, всадники же, выскочив на гребень, пустили лошадей вниз боком, но животные пугались осыпи и шли медленно, задирая головы и всхрапывая.

Пилат, разглядев римские плащи патрульных, оценил расстояние, отделяющее их от беглеца, и, приподняв бровь, едва заметно указал на цель подбородком. Повинуясь движению прокуратора, из колонны вырвались трое всадников – двое малорослых сирийцев, распластавшихся на спинах своих скакунов, как пустынные леопарды на ветках, да неправдоподобно мощный центурион Марк, возглавлявший личную охрану Понтия Пилата еще со времен германской войны. Марк вполне мог оставаться сзади, но прокуратор хорошо знал, что центурион обладает качествами кровавой гончей и не откажет себе в удовольствии, если его господину не нужна защита.