Хроники Раздолбая

В первом часу ночи они ввалились в гостиницу «Рига», горланя немецкую песню. Фляжка с коньяком, которую Мартин извлек из кармана плаща сразу после взлета, пробудила в Раздолбае феноменальную способность к языкам, и он уверенно подхватывал не только припев «трынк ной айне флашен», но даже некоторые строчки куплета. Швейцар угрожающе двинулся им навстречу. Мартин сходу вложил ему в руку десятку и поинтересовался, где в это время суток можно поиграть в гольф.

Швейцар ответил, что в гольфы играть не получится, потому что галантерейные магазины закрыты, и проводил их к стойке администратора, почтительно забегая то справа, то слева.

— Идем в ресторан — поужинаем и достанем тебе фрак, — распорядился Мартин.

За суточный прокат фрака он предложил метрдотелю двадцать рублей и паспорт Раздолбая в залог. Метрдотель был дородным мужчиной среднего роста, а Раздолбай — худосочным верзилой, и примерка фрака в подсобном помещении ресторана превратилась в клоунаду, над которой Мартин хохотал до пеликаньего клекота. Его веселость настроила метрдотеля на несерьезный лад, но Мартин вовремя спохватился и объяснил, что Раздолбай — потомок древней латышской знати из Европы, завтра на утреннем приеме должен быть представлен именитым родственникам, а багаж с прекрасным фраком от Раскини потеряли косорукие дебилы из «Аэрофлота».

— Я вам сочувствую, — вошел в положение метрдотель, — но, к сожалению, ничем не могу помочь. Если только… У нас по средам играет струнный квартет, и виолончелист похож на вашего приятеля сложением. Я дам вам номер.

Уговаривать виолончелиста расстаться на день с единственным концертным костюмом Мартину пришлось долго. Пока он распинался перед ним по телефону из номера, Раздолбай сбегал к общему телефону на первом этаже и позвонил маме. Реакция на известие: «Мама, я в Риге!», сопровождаемое дурацким смешком, была предсказуемой — пришлось выслушивать нотацию об идиотизме и безответственности. Раздолбай понимал, что сказав «я в гости ненадолго», а потом, позвонив ночью из другого города, он нарушил неписаный кодекс отношений с родителями, но опьянение «своей жизнью» было слишком сильным, чтобы признать неправоту. Маму хотелось осадить и, вспомнив поговорку «любовь оправдывает все», Раздолбай решил, что получит индульгенцию, открыв истинную цель своей поездки.

— А если я влюбился? — вызывающе бросил он в трубку.

Поборов стеснение, он первый раз в жизни намекнул маме, что его сердцем завладела девушка, и рассчитывал на мгновенное прощение. «Ну, если влюбился, тогда понятно. Если влюбился — другое дело», — ожидал он услышать.

— В кого влюбился? Что ты городишь?! — набросилась мама с удвоенной силой. — Ты что, к шлюхе какой-то поперся?!

Раздолбай взвился, словно ему ткнули в ухо спицей.

— Мам, зачем говорить такое?! Ты радоваться должна, что у тебя сын не кобель, как некоторые, а способен на такие чувства, чтобы в другой город летать! — с обидой прокричал он.

— Я знаю, что говорить! Чтобы завтра же был дома или на порог не пущу! — пригрозила мама и бросила трубку.

Раздолбай злился, словно щенок, которого потаскали за шкирку, а за ответное рычание обещали вышвырнуть. Конечно, он понимал, что мама не захлопнет перед его носом дверь, но чувство зависимости угнетало. «Не разрешу гулять, заберу магнитофон, не пущу к телевизору…» — эти воспитательные инструменты были привычными для подчиненного положения, в котором он жил, сколько себя помнил, но с недавних пор это положение стало неудобным, как тесная не по размеру одежда.

— Будет у меня когда-нибудь вся жизнь «своей жизнью», или так и придется терпеть это? — кипятился Раздолбай, возвращаясь в номер. — Может быть, тоже бросить институт и пойти в бизнес? Мне часы за шесть тысяч не нужны, я бы на такие деньги на «той квартире» три года жил, а не дали бы ключи — снимал бы что-нибудь.

Грезы о самостоятельной жизни вспыхнули перед глазами Раздолбая и тут же погасли. Он знал, что не бросит институт, но не потому, что стремился научиться чему-то. «Суриковка» давала пять лет понятной определенности, и, чтобы отказаться от уютной колеи ради манящей, но рискованной свободы, нужна была воля, которой у Раздолбая не было.

«Несмотря на „закидоны“, Мартин все-таки дикий король», — подумал он, ощущая под ногами мягкий ворс гостиничного ковра и вспоминая, кому обязан сегодняшним приключением.

Король вышел навстречу из-за угла и царственно махнул рукой, приглашая следовать за собой.

— Черный фрак ждет, такси внизу, — сообщил он. — Будешь покорять свою Диану в образе номенклатурного Дориана Грея.

Утром следующего дня, облачившись во фрак ресторанного виолончелиста, Раздолбай сервировал завтрак в замызганном подъезде панельной пятиэтажки в Задвинье. Над головой у него билась в предсмертных вспышках умирающая лампа дневного света, за спиной было написано «Толянас — пидорюгас», а где-то наверху просыпалась любимая девушка.