Хроники смутного времени

- Культура - говорит Владислав, - это совокупность ненасильственных методик переплавки естественных, то есть животных, желаний и ощущений в так называемые человеческие, то есть по отношению к простому выживанию как бы лишние. Умирание культуры - это ситуация, при которой такая переплавка начинает давать сбои. Сейчас модно стало, - он отщипывает гомеопатический кусочек яблока, - модно стало... - жует. - Вкусное-то какое! Маринка, как ты выбирать умеешь... Я вот всегда принесу что-нибудь чуть сочнее ваты... Модно стало пудрить людям мозги тем, что не нужна нам никакая идея. Дескать, все нормальные страны живут безо всяких идей, и припеваючи живут. А всякая идея, дескать - это национализм. Двойная ложь и двойная подтасовка. Во-первых, без идеи в состоянии жить только те страны, которые плетутся в цивилизационном кильватере. Страны, которые суть становые хребты цивилизаций - без идеи не стоят. Не выдерживают напряжений. А во-вторых, национальная идея - это отнюдь не всегда националистическая идея, а просто-напросто основная ценность... сверхценность... данной культуры. Отними у американцев веру в то, что они самые умные, самые сильные и самые богатые - они развалятся, как Союз развалился без веры в коммунизм. Потому это свое состояние они будут охранять до последней капли крови и до последнего доллара. А наша идея... это не имеющая никакого отношения к национальной принадлежности, абсолютно, так сказать, космополитичная... Формулируется она так: не хлебом единым. Помнишь, был такой фильм с Ив Монтаном: "Жить, чтобы жить". Так вот наша культура вся выросла из того, что мы живем не только для того, чтобы жить, а для некоей более высокой цели. Из этого, конечно, и все наши скачки и выкрутасы... Но как только цель исчезает - наши методики переплавки животных желаний в человеческие оказываются несостоятельными. Как бы за бортом. - Ты будешь писать об этом? - тихо спрашивает Марина. - Зачем? - пожимает плечами Владислав. - Кто это понимает, тот это и так понимает, ничего особливо нового я не говорю... А кому это до лампочки тому и останется до лампочки. - Ну нельзя так, Владик... Что ж ты руки-то опустил... на себя не похож, честное слово! Держаться надо! Он молчит некоторое время. Откусывает еще крошку яблока. Тщательно жует. - Не для кого, - тихо говорит он и вдруг вскидывает на Марину беззащитные, несчастные глаза. Марина опускает взгляд. - Мариш... вчера ты про беду... правду сказала - или... или соврала? Чтоб меня... оттуда выволочь? - он говорит теперь совсем иначе. Куда делись четкие, долгие, выстроенные фразы, куда делся ровный тон. Он выдавливает теперь каждое слово, словно каждое - шаг над пропастью, и на каждом можно упасть. Теперь Марина долго молчит. Она тоже не знает, что сказать. Потом, напряженно разглаживая клеенку ладонью, произносит: - Я еще не знаю. Только... Владик. Владик. Владик, - ее будто заклинило, она не в силах перестать произносить его имя. Наконец переламывает себя. Я тебе никогда не говорила неправды. Ты ведь знаешь? - Знаю. - Вот и вчера не говорила, и никогда не буду. Ты это, пожалуйста, помни... А теперь - мне пора. Я ведь по пути... Зашла узнать, как ты себя чувствуешь. - Я чувствую себя очень хорошо,- говорит он. - Благодаря тебе. Она улыбается ему нежно-нежно. И смущенно. И они оба, не сговариваясь, почти хором говорят друг другу: - Спасибо.

Погода сменилась; сыплет снег, да такой, что в двух шагах не видно ни зги. Вся в снегу, Марина поспешно идет по улице. Мимо, скрежеща, дергаясь, проползает во мгле трамвай с сугробами на крыше и заледенелыми бельмами окон.