Хроники турбулентости 2020-2023

Откуда появились огромные деньги в американских банках после войны? Ведь США вошли в войну прямо из Великой депрессии, но началась прямо в 1940-е годы там эпоха невиданного процветания, откуда и почему? Это из-за производства танков и снарядов? Но разве их носят на себе красивые женщины, разве живут в танках, готовят на миномётах, а продукты хранят в пушках? На какие деньги возник строительный бум в 1947 году, когда Уильям Левитт запустил массовое строительство домов? И почему эмблемы многих крупнейших американских банков напоминают свастики, например, эмблемы банков Chase и Вank of America? Почему эмблема фирмы, производящей спортивный инвентарь, Columbia, так напоминает свастику? Она же основана в 1938 году беженцами из Германии в Канаду. Беженцы – и вдруг свастика? А какова судьба 750 фирм, основанных нацистами в Швеции и в Швейцарии? Они влили огромные деньги в будущий шведско-швейцарский концерн ABB, Asea Brown Bovery, серьезнейшую машиностроительную компанию. Был расчлёнён и стал неуязвимым огромный химических концерн IG Farben. В принципе, никто из индустриальных титанов Третьего Рейха серьёзно не пострадал. Фридриха Флика выпустили из тюрьмы и вернули все заводы на территории Западной Германии, и он снова стал богатейшим немцем и, возможно, самым богатым человеком мира, богаче Аристотеля Онассиса и Пола Гетти. А на чьи деньги созданы и кто стоит за финансовыми монстрами, контролирующими всю мировую экономику, за The Vanguard Group и Blackrock? Почему вся информация о собственниках и контролирующих лицах упрятана так, что даже первые лица крупнейших банков этого не знают? Человек, которому доверили основать The Vanguard Group, Джон Богл, умер совсем недавно и его состояние оценивалось в 80 миллионов долларов, при том, что активов было больше чем на 5 триллионов долларов. Это как если бы умер человек, распоряжавшийся миллиардом долларов, но у него не было в кармане и десяти центов. Значит, не он был хозяином, а совсем другие люди. Как какая-нибудь группа “Спектр” из фильмов про Джеймса Бонда: их никто не видит и не знает, но они есть и крутят всю машину, и руководит бандой триллионеров какой-нибудь Франц Оберхаузер, он же Эрнст Ставро Блофельд, и вообще имён и идентичностей у этих людей может быть сколь угодно. В 1960-х годах огромные нацистские деньги на номерных счетах в швейцарских банках были сняты неизвестно кем и делись неизвестно куда.

Нацизм никуда не делся, его упорно не хотели и не хотят замечать, тема стала педалироваться лишь тогда, когда на Украине запахло жаренным, и толпы молодчиков стали маршировать с нацистской символикой и под нацистскими лозунгами. Но Западу это все было на руку. В американских и британских доктринах национальной безопасности прописано, что Россия – враг номер один. Не какие-то там исламские терриристы, наркоторговцы, расчеленители людей на органы, но именно такое твёрдое и первоклассное государство как Россия. И началось более интенсивное расчеловечивание русских, чтоб их было не жалко убивать, уничтожать, утилизировать. Я попал под эту волну оголтелой русофобии и жил под её удушающим прессом несколько лет в США. Меня отовсюду гнали, никто нигде не хотел со мной разговаривать. В издательствах я предлагал свои книги о реальной России, а не России их выдумок и фантазий, меня гнали отовсюду. Меня гнали из всех университетов и фабрик мыслей, где я предлагал прочесть цикл лекций о настоящей России, а не ту пургу, которую гнали российские либерасты по всем американским вузам. Я без мыла пытался влезть в STRATFOR, которое почему-то называют в России теневым ЦРУ, но на самом деле это сборище бездарных и безграмотных болванов, которые уж в российских делах точно ничего не смыслят, но на их измышлениях часто строится внешнеполитическая линия США. Я им хотел донести правду про Россию, но они от меня прятались, им такая правда была не нужна, у них была своя правда, им приятная. В университете Райса, в Хьюстоне, в Центре Бейкера, занимающегося международной проблематикой, один хороший и добрый человек, когда мы остались вдвоём, посмотрел на меня с сочувствием и сказал: “Боюсь, коллега, что тема хорошей России не найдёт понимания в американских университетах и пространстве публичных дискурсов”. Я намёк понял.