Хроники времен Сервантеса

Родригес окончил престижную семинарию Алькала де Энарес, а затем теологический факультет Мадридского университета. Доктором теологии он стал в столь раннем возрасте, что ему прочили блестящую научную карьеру. Он же неожиданно для всех вступил в доминиканский орден, чтобы, отрешившись от мирских забот, посвятить себя молитвам и благочестивым размышлениям. Его не остановила строгость орденского устава, предписывающая регулярные ночные службы, длительные посты, полное воздержание от мясной пищи и частые бичевания. Кроме большой учености, Педро Родригес обладал красивым голосом и даром яростного обличения ереси. Высокий, худощавый, с решительными чертами лица и с большими темными глазами, он легко приводил свою паству в состояние истерического экстаза. Страстно и убедительно призывал он добрых христиан во имя спасения души сообщать Святой палате инквизиции обо всем, что может привести к греху или ереси. Каждому католику вменял он в обязанность доносить на ближних своих — сыну на отца, жене на мужа. Никакие родственные связи не должны были приниматься во внимание, когда дело касалось борьбы с ересью, оскверняющей истинную веру.

Филипп не забыл товарища своих детских игр и назначил его главным инквизитором. Педро Родригес принял королевскую милость лишь после того, как провел целую ночь в церковном соборе на коленях перед иконой Спасителя.

Аресты и пытки, костры и конфискация имущества стали проводиться столь ретиво, что вскоре раздавили скрытых еретиков. Многих превратили в пепел. Система доносительства подобно эпидемии распространилась по всей Испании. Всем гражданам под страхом сурового наказания вменялось в обязанность доносить на любого, кто в шутку или со злости, по незнанию или от легкомысленности оскорбил святое учение.

Теперь по долгу службы Педро Родригес часто встречался с королем, и их беседы касались не только религиозных вопросов. Он был единственным, кому король полностью доверял.

Главный инквизитор часто устраивал аутодафе, и одно из них, отличавшееся особой пышностью, удостоил своим присутствием сам король. Это был настоящий праздник каннибалов. Тридцать три обвиненных в ереси человека в присутствии короля и высшей испанской знати взошли на костер, чтобы обратиться в пепел во славу Церкви Христовой.

Стоял прекрасный солнечный день, один из тех, когда с особой остротой чувствуется радость жизни. Собравшийся на камадеро — площади для сожжения — народ с нетерпением ждал зрелища не менее занимательного, чем бой быков.

Толпа загудела, когда началось торжество. Впереди шел священник с черным крестом в руке. За ним следовали те, кого приговорили к сожжению, одетые в sambenito— желтые туники, на одной стороне которых были написаны имена страдальцев и перечислены совершенные ими преступления, а на другой нарисованы языки пламени. Их сопровождали монахи, проведшие с ними последнюю ночь. Дворянин, который нес инкрустированный золотом ларец с приговорами, приор доминиканского монастыря и инквизиторы замыкали скорбное шествие.

Для тех, кто решил умереть в католической вере, пусть даже и в последний момент, к столбам прикреплялись гарроты — подарок раскаявшимся еретикам от Святого престола. Таких грешников удушали, но тела их все равно сжигались на костре.

Толпа смотрела на сожжение людей с жадностью, получая наслаждение от каждого мгновения. Зрители кричали от восторга и аплодировали, заглушая вопли жертв, чувствуя удовлетворение оттого, что находясь здесь, они способствуют славе и величию божьего дела.

Окна окружавших площадь домов сверкали богатыми нарядами знати. Король Филипп со своими грандами наблюдал за церемонией с балкона ратуши. Один из обреченных на страшную гибель, охваченный смертным ужасом, почти обезумевший от мысли о предстоящих муках, отчаянно выкрикнул, простирая к королю дрожащие руки:

— Государь! Да неужели это зрелище может вас тешить или радовать? Ведь все мы люди, созданные по образу и подобию Божьему. Разве для этого Господь всемилостивейший дал вам могущество и силу… Именем Божиим заклинаю вас… Сжальтесь над нами! Пощады, государь! Пощады!

На лице короля не отразилось ни малейшего волнения. Всего лишь на миг затуманились его глаза и дрогнули веки:

— Если бы сын мой был виновен в тех преступлениях, в которых изобличены вы, — ответил король, — то я сам сложил бы для него костер и собственноручно поджег его без малейшего колебания.

И бестрепетно, не дрогнув ни единым мускулом недвижного лица, смотрел Филипп, как тридцать три мученика, корчившихся на столбах, превратились в живые факелы и ревели от боли так, что голоса их могли бы заглушить трубы Страшного суда.

Эта «музыка» была для королевских ушей гораздо приятнее свиста пуль, который он слышал всего раз в жизни, во время сражения под Сент-Кантеном. При осаде этого города Филипп находился рядом со своим командующим герцогом Савойским. Свист пуль, гром пушек, стоны раненых, вопли сражающихся произвели на него весьма неприятное впечатление.