Хроноагент. Гексалогия

Ктото приносит гитару, и Сергей говорит мне:

– Спой, Андрей, про нас с тобой. Она сейчас как раз к месту.

Я задумываюсь, стоит ли? Но Ольга смотрит на меня ожидающе, в ее глазах я читаю: “Давай!”

И я запеваю:

– Их восемь, нас двое. Расклад перед боем – не наш, но мы будем играть. Сережа, держись! Нам не светит с тобою, но козыри надо равнять!

Волков просит:

– Еще чтонибудь про нас есть у тебя?

– Конечно, есть, – отвечаю я, оборачиваюсь к своему “Яку” и запеваю: – Я – “Як”, истребитель. Мотор мой звенит. Небо – моя обитель…

И снова молча слушают летчики, а я рисую жуткую картину воздушного боя от имени израненного, готового взбунтоваться истребителя.

“Вот сзади заходит ко мне “Мессершмит”, уйду! Я устал от ран! Но тот, который во мне сидит, я вижу, решил на таран…”

Летчики слушают и смотрят кудато перед собой. Я понимаю, что перед их глазами сейчас мелькают тени “мессеров”, перекрещиваются огненные трассы. А бой подходит к концу.

“Терпенью машины бывает предел, но время его истекло, и тот, который во мне сидел, вдруг ткнулся лицом в стекло”.

Концовка “мир вашему дому” прозвучала реквиемом в честь Ивана Баранова.

– Налей, Сережа, – распоряжается Волков.

– Может быть, и меня угостит вторая? – слышим мы голос комиссара. – В честь чего застолье?

– Да здесь все сразу: и Баранова поминаем, и победы отмечаем, и ордена обмываем, и гостей привечаем.

– Дело хорошее. Кстати о гостях, ты с гостем о делето договорился?

– О каком еще деле? – не понимает Волков.

– Я еще не заводил об этом разговора, успеется, – говорит Гучкин.

– Правильно, успеется. Еще грамм по сто пятьдесят – двести, и завтра со своими делами будешь сам справляться. Надо, Волков, помочь завтра госпиталь эвакуировать. К обеду прилетит пара “Ли2”, грузовики нам выделили. После обеда поможешь в Больших Журавлях погрузить хозяйство и здесь перевалить на самолеты.

– Нет вопросов, сделаем, если полетов не будет.

– Это моя забота. После обеда я вашу эскадрилью из боевого расписания исключу. Надо помочь соседям.

– Значит, отступаем? – спрашивает ктото.

– Отступаем, – подтверждает комиссар. – Вот только 39я из окружения выйдет, и сразу отходим.

– Что, и Минск оставим, и Бобруйск?

– А что делать? Если мы здесь еще на дватри дня задержимся, нас немцы в мешок захлопнут. На полтора месяца мы их здесь задержали, и то ладно. Да не унывайте, хлопцы, будет и на нашей улице праздник, да не один. Давай, Андрей, спой лучше чтонибудь.

Я знал, конечно, что близкое отступление неминуемо, но слова комиссара добавили в настрой такого минора, что, кроме “Аистов”, я сейчас ничего спеть не могу.

– Небо этого дня ясное, но теперь в нем гремит, лязгает, а по нашей земле гул стоит, и деревья в смоле, грустно им…

Водка кончилась, в дело пошла канистра спирта. Уже стемнело, и небо заблестело звездами. А мы все сидим за “столом”, ребята слушают песни, которые должны зазвучать лет через тридцатьсорок. В двух шагах – война, которая для меня давно кончилась. Рядом сидит женщина, которая вполне могла бы стать моей мамой, а сейчас – моя жена. И над всем этим – звездное небо. Вот оно, как было пятьдесят лет назад, таким и будет через пятьдесят лет.

Гучкин смотрит на часы.

– Дорогие гости, – обращается он к Ольге, – не надоели ли вам хозяева?

Ольга недоуменно смотрит на него.

– Я имею в виду, Ольга Ивановна, нам не пора до дому?

Ольга, вздохнув, поднимается с места.

– Приходите еще, – приглашает Волков, – всегда рады вас принять.

– С удовольствием! – отвечает Гучкин. – Куда только!

– Тьфу, черт! Забыл. Вы же завтра улетаете, а мы – следом за вами и неизвестно куда. Но ничего, на войне дороги тесные.

– Я провожу вас, – говорю я Ольге.

– Разумеется, и я с тобой, – встает Сергей.

– Зачем это?

– Чтобы назад одному не идти, опасно.

– Правильно, Николаев, – говорит комиссар. – И не задерживайтесь, с рассветом вылетаем на задание.

Мы идем по ночной дороге. Ольга молчит, думает о чемто своем, а Гучкин вспоминает прошедший вечер:

– Хорошие песни у тебя, старшой. Прямо за самый мочевой пузырь берут.

– Одно слово – хирург! – смеется Сергей. – Нормальных людей за душу берет, а его за то, что и повторитьто неудобно.

– Вот попадешь ко мне на стол, я тебя за него чутьчуть трону, тогда поймешь, о чем я.

– Тьфу! Тьфу! Тьфу!

– Не отплевывайся! От этого на войне никто не застрахован. А вот тебе, старшой, не кажется, что ты сам себе противоречишь? Сам пел: “И любовь не для нас, верно ведь. Что важнее сейчас? Ненависть!” А сам смотри, как моего хирурга обхватил. Того и гляди, спрячет в карман и убежит!

– Завидовать дурно, – назидательно отвечаю я.

– Да не завидую я, а радуюсь, на вас глядя. Это же такая редкость сейчас – быть вместе. У меня жена с сыном в Сенгилее, под Ульяновском. Когда их теперь увижу?.. Но вот смотрю на вас, и душа отогревается, значит, и мне повезет когданибудь.

На окраине села Оля задерживает меня. Гучкин увлекает Сергея вперед.

– Пусть посидят, поворкуют. А мы с тобой, старшой, дойдем до хаты, покурим и по пятьдесят граммчиков примем, вдогонку.

– Идет! – соглашается Сергей. – А вы не задерживайтесь.