Хрупкая душа

Поэтому я, если честно, слегка удивилась, когда мама принесла мне шоколадный милк-шейк перед возобновлением слушания. Я сидела в ужасно душном конференц-зале, где отец оставил меня, а сам ушел давать показания с каким-то кретином-адвокатом. Как мама умудрилась отыскать меня в этом огромном здании, я не знаю, но когда дверь отворилась, я даже рада была ее видеть.

— Как там Уиллоу? — спросила я, потому что а) я знала, что должна это спросить; б) меня действительно это интересовало.

— Нормально. Доктор говорит, что мы сможем забрать ее домой уже завтра.

— Повезло вам — даже няньке платить не надо, — сказала я.

Глаза у мамы вспыхнули от досады.

— Ты же не думаешь, что я и впрямь радуюсь такой экономии?

Я пожала плечами.

— Возьми, — сказала она, протягивая мне милк-шейк.

Я обожала шоколадные коктейли и вечно умоляла маму купить их мне, хотя они стоили в три раза дороже обычного пломбира. Иногда она соглашалась, и мы пили его вместе, разглагольствуя о прелестях шоколадного мороженого. Вы с папой никогда нас не понимали, поскольку принадлежали к тем немногим несчастным, которые родились с любовью к ванильному вкусу.

— Хочешь? — тихо спросила я.

Она покачала головой.

— Нет, пей сама. Лишь бы не возвращала его обратно.

Я перевела взгляд на нее, потом снова на крышку коктейля, но ничего не сказала.

— Наверное, я могу тебя понять, — сказала мама. — Я же знаю, каково это, когда что-то начинаешь — и теряешь над собой контроль. Ты хочешь остановиться, потому что это причиняет боль и тебе, и твоим близким, но из каждой схватки выходишь побежденной.

Я не верила своим ушам. Откуда она знала, как я себя чувствую? А я ведь чувствовала себя именно так каждый божий день.

— Ты недавно спрашивала, как изменился бы мир без Уиллоу, — сказала мама. — И вот что я тебе отвечу: если бы Уиллоу не родилась на свет, я все равно искала бы ее взглядом в проходах супермаркетов, в банках и боулинг-клубах. Я бы всматривалась в лицо каждого встречного, надеясь отыскать ее лицо. Это такая странность деторождения: ты знаешь, когда твоя семья уже полная, а когда — еще нет. Если бы Уиллоу не было, мир был бы для меня именно таким — неполным.

Я нарочно втянула коктейль через трубочку погромче и постаралась не моргать: может, тогда слезы впитаются обратно в глаза.

— Дело в том, Амелия, — продолжала мама, — что если бы не было» тебя, то я бы чувствовала то же самое.

Я боялась на нее посмотреть. Боялась, что ослышалась. Неужели она хотела сказать, что не только любит меня (это-то понятно, она же мать), но и по-настоящему мною дорожит? Я представила, как она заставляет меня приподнять крышечку стакана, чтобы убедиться, всё ли я допила. Конечно, я бы поворчала для виду, но на самом деле мне было бы приятно. Это значило бы, что я ей небезразлична. Что она не отпустит меня.

— Я сегодня навела кое-какие справки здесь, в больнице, — сказала мама. — Под Бостоном лечат детей с расстройствами питания. У них есть дневной стационар, а есть полный — ты, когда будешь готова, сможешь пожить там с другими девочками, пережившими нечто подобное.

Я резко вскинула голову.

— Стационар? Мне что, придется там жить?

— Ну, пока они не помогут тебя справиться с…

— Ты меня выгоняешь?! — запаниковала я. Не так я себе это представляла. Если мама меня понимала, то почему не могла сообразить, что эти порезы появились от страха, что я в семье лишняя? — Почему Уиллоу может ломать себе тысячу костей — и все равно считается идеальной, и никто не выгоняет ее из дому, а я делаю одну ошибку — и ты даешь мне пинка под зад?

— Мы с папой вовсе не думали «давать тебе пинка под зад», — сказала мама. — Мы просто хотим тебе помочь…

— Он об этом знает?

Из носа у меня побежали ручьи. Я-то надеялась, что отец меня защитит. И вот выясняется, что они заодно. Весь мир ополчился против меня.

В комнату заглянула Марин Гейтс.

— Спектакль начинается, — сказала она.

— Погодите минуту…

— Судья Геллар ждать не будет.

Мама посмотрела на меня, и в ее взгляде я прочла немую мольбу. Она молила меня о снисхождении.

— Тебе придется пойти в зал. Папа дает показания, и я не могу оставаться здесь с тобой…

— Иди к черту! Ты не можешь приказывать мне, что делать.

Марин, наблюдавшая за этой сценой, протяжно присвистнула.

— Вообще-то, может, — сказала она. — Потому что ты несовершеннолетняя, а это твоя мать.

Мне хотелось сделать маме так же больно, как она сделала мне.

— По-моему, надо лишать этого звания женщин, которые хотят избавиться от своих детей.

Я заметила, как маму передернуло. Пускай этого не было видно, но она тоже кровоточила. И, как и я, она знала, что заслужила эту рану. Когда Марин бесцеремонно вывела меня в коридор и оставила возле мужчины в красной фланелевой рубашке и подтяжках (от него пахло тунцом), я решила: если мама намерена испортить мне жизнь, у меня есть полное право испортить жизнь ей.

Шон