Хрущёвка

До первых петухов Любовь Никитишна Московская рыдала навзрыд и рукавом белой сорочки утирала горькие слёзы. Одна-одинёшенька на белом свете, и никому она не нужна, и дети совсем позабыли, что в тесной хрущёвке томится родная мать, точно не она рожала дочку Аню и внучку Аллу на руках не убаюкивала. Обидной ей, что она, Любовь Никитишна Московская, в недалёком прошлом руководитель местной школы, суровая «Укротительница змей», не заслужила и махонькой доли беспечной старости. Она много не просила, лишь бы внучка под боком росла и дочка, время от времени, мать родную навещала. Подчас она краем уха подслушает, как старые пенсионерки, только и делают, что жалостливо порицают родных детей, видите ли, они их воспитали, вскормили, а сыновьям жалко в Болгарию путёвку купить. Вот же клуши, не знают цену, казалось бы, простым вещам, как у них только язык поворачивается подобные наглости исторгать, поражалась Любовь Никитишна и в полном одиночестве сиживала на холодной скамейке у мрачного подъезда, любуясь, окрестностями затхлого двора.

Наутро следующего дня, Любовь Никитишна Московская, жена ныне покойного Геворга Палыча, мать успешного градостроителя Анны Геворгиевны и бабушка Аллы Петровны, скончалась в полном одиночестве. Мёрзлые стены нагнетали пуще прежнего, и мысли о муже не согревали тело приятными воспоминаниями к слову совсем, напротив, подирали кожу морозом. И стены по обе стороны померкли, тьма нависла над белым потолком, комната ходила кругом неустанно, точно водила хоровод, думалось, что с минуты на минуту Любовь Никитишна свалится в пропасть. То ли нервы шалят, то ли от безудержной тоски, неведомая сила разящим ударом кольнула точно в грудь. Любовь Никитишна съёжилась на боку, крепко стиснула тонкую сорочку в кулак, испустила последний вздох и померла.

Окончила земное поприще Любовь Никитишна глубокой ночью, осенний сквозняк блуждал из комнаты в комнату, грохотал форточками, хлопал дверьми и чувствовал себя, как дома. Бледные пятки окоченели, и лишь в полдень медсестра подумала, а не навестить ли ей Любовь Никитишну, проведать, как она там у себя поживает. Дубликат ключей медсестре вручила сама хозяйка дома со словами: «Мой дом, твой дом, но ежели ты чего украдёшь, напишу на тебя заявление. Заруби на носу!».

Она просунула ключ в замочную скважину, замки вскоре расступились и входная дверь распахнулась. Но не успела она снять с себя дутую куртку, как в ноги ей бросился вчерашний сквозняк. Он повстречал ей прямо на пороге дома, лихо метнулся вдоль стен, смахнул с тумбы газетную стопку и, вздёрнув напоследок, полы белого халата умчал в подъезд. Холодно-то как, ужас, медсестра повесила дутую куртку на крючок и, скрипя суставами, опустилась на рваный пуфик. Медсестра стянула с себя ботинки, и побрела, искать Любовь Никитишну.

Первым делом, медсестра наведалась в гостиную комнату… Не то место, не то сакральное обиталище, где одинокая старуха, проводит большую часть своей старости. Но телевизор на удивление молчал, пульт ваялся на полу, а хозяйки дома не наблюдалось. Странно, подумала медсестра и пошла на кухню, но и здесь ни души. Неужели в спальне!? Она ходким шагом ступила в почивальню и застала спящей на кровати Любовь Никитишну.

Час дня на дворе, а она в кровати дрыхнет, опять, наверное, передачи до самого утра смотрела, медсестра слегка прикрикнула: «Любовь Никитишна, пора вставать. Обед стынет». Она крепко стиснула в руке банку тёплого супа, веяло овощами, приправами и всюду стоял запах жареного мяса, воображение взыграло не на шутку. Медсестра суетливо переминалась с ноги на ногу, неудобно всё же кричать в гостях, но вопреки стеснениям и прочим неудобствам, она выкрикнула во весь рот: «Любовь Никитишна! Обед стынет, прошу к столу!».

Любовь Никитишна и пальцем не пошевелила. Она дрыхла на боку и признаков жизни не подавала. Плохи дела, медсестра ощутила над собой гнетущую тревогу, она обошла стороной кровать, ближе, чем на шаг не подходила, мало ли чего… Она женщина в летах, испугается ненароком. Но все меры предосторожности оказались напрасны, Любовь Никитишна без жизни в глазах, точно заворожённая, томно взирала на чугунные батареи.

«Любовь Никитишна… Любовь Никитишна…», вполголоса вторила медсестра, но в ответ лишь безмолвное согласие навевало тоску и уныние. Она сделал робкий шаг навстречу бездыханном телу, сощурила оба глаза и ахнула на всю квартиру.

Банка тёплого супа шлёпнулась на пол и разлетелась вдребезги. Густая жижа хлынула на ворсистый ковёр, с позволения сказать вышла из берегов, кусочки свежего мяса заляпали тусклые обои, и напуганная до жути медсестра опешила. Робкой поступью она подалась назад, осмыслила гибель Любовь Никитишны и рванула во всю прыть к телефону.