Хрустальная колыбель

— Дивный Сад всё равно исчезнет. — Её глаза спорили с ним, и это было ещё более нелепо, чем всё, что произошло раньше. — И ты исчезнешь, Невидимый. А я останусь. Останусь до тех пор, пока есть надежда.

— Надежда… — словно эхо повторил Созерцатель. — Надежда — это когда ждёшь неизвестно чего и хочешь того, чего не может быть. Избавься от этих мыслей и исчезни — так будет лучше для всех, и для тебя тоже. Посмотри — лотос, на котором ты сидишь, уже начал увядать. Надежда — это заразно, тоска — это смертельно, смерть — это навсегда. Разве ты хочешь, чтобы по твоей милости погиб Дивный Сад, последнее, что осталось в этом мире прекрасного, поистине прекрасного.

— А разве тебе не всё равно? — спросили её глаза, и в тот же миг лепестки лотоса покрылись трещинами и начали осыпаться в чёрную бездну, где уже не было корней. Хромой сатир сделал последний глоток эрдосского вина, и кубок его опустел навеки, танцующие нимфы растворились в брызгах янтарной росы, и только их весёлый беззаботный смех ещё долго звучал посреди бескрайней пустоты, которой не было.

— Ау-у-у-у… — В последнее мгновение Созерцатель попытался разглядеть что-то посреди рухнувшего мира, и его гаснущий взор отыскал лишь едва заметный силуэт одинокой нимфы. Но это последнее видение, полное торжественного трагизма, уже не имело никакого значения. Имеющая Имя была права — ему действительно было всё равно… Давно. Но узнал он об этом только сейчас. Наступило время, когда всему, что когда-то пришлось пережить, следует предпочесть покой. Созерцатель исчез — осталось лишь созерцание.

Глава 3

Погребальный костёр — слишком дорогое удовольствие при моих скромных средствах. Я, конечно, знаю немало весьма достойных людей, которые согласились бы оплатить всё — от умерщвления до молитвы над пеплом, но естественное чувство гордости не позволяет мне воспользоваться их услугами.

Слова, сказанные на исповеди одним отпетым негодяем

Крыса неторопливо шествовала по земляному полу, с любопытством поглядывая на новых постояльцев. Выгребная яма на заднем дворе таверны, ставшей временной резиденцией лорда Холм-Эста, была тщательно вычищена, но вонь отбросов, которые сваливались сюда годами, осталась на месте, и, казалось, единственным спасением от неё было не дышать вовсе.

— Вот ведь дома не сиделось, теперь и нюхайте, — деловито приговаривал стражник, который уже третий день бессменно сидел возле решётки, прикрывающей яму. — Вы-то ладно, за дело хоть… А я-то за что? Может, задохнетесь, а?

Причитания охранника то и дело сменялись застенчивым холопским храпом, но стоило кому-нибудь из узников, встав на плечи другого, достать до решётки, как он немедленно просыпался и начинал бить рукоятью тесака по пальцам, вцепившимся в железные прутья.

— Ишь… Мухора Пятку обхитрить задумали, а ещё благородные, — стыдил стражник своих подопечных и вскоре засыпал снова.

По ночам Мухор Пятка бодрствовал непрерывно, рассказывая троим молчаливым узникам забавные истории из собственной долгой и счастливой жизни — всё больше о том, как служил палачом в Холм-Итте, и милосердие тамошнего лорда никак не позволяло ему обзавестись крепким хозяйством, поскольку платили ему с головы…

На третью ночь Юм научился не слышать эти бесконечные кровавые байки, не замечать вони и приспособился спать, свернувшись калачиком прямо на влажной земле. Сквозь сон всё-таки было слышно, как Орвин Хуборг беззлобно переругивается сквозь решётку с Мухором, как сопит Ойван, с трудом сдерживая себя от того, чтобы не лезть на стену. Но это было не всё… Откуда-то издалека доносился ещё один звук, унылый и протяжный, то ли собачий вой, то ли несмолкающий крик бездомной птицы Сирри, затерявшейся в вечности.