Хрустальная сосна

Мы еще некоторое время шли молча. Я уже думал - сейчас все-таки попрощаюсь и сверну, и неважно, что Катя будет думать.

- Жень, ты знаешь…- вдруг тихо проговорила она. - Я все время чувствую свою вину перед тобой. Когда узнала, что тебе пришлось уйти из НИИ, еще больше расстроилась. И мне… Мне кажется, ты должен проклинать судьбу за то, что мы оказались в одном колхозе. И…

- Не надо об этом, - оборвал ее я. - Все это было давно.

- Нет, правда - меня все время это мучит…

- Я же сказал! - почти раздраженно повторил я. - Все прошло. И не думай ни о чем.

- Нет, Женя… Это правда…

- Вот моя остановка, - не в силах больше терпеть, перебил ее я. - В общем, Катя, рад был тебя встретить… Пока…

- Подожди, Женя! - Катя неожиданно крепко схватила меня за рукав. - А почему ты даже не спросил меня, как зовут дочку?

- Да, кстати, а как ее зовут? - равнодушно спросил я.

- Ее зовут Евгения, - как-то значительно ответила Катя.

- Ну и хорошо, - безразлично ответил я и повторил: - Ну ладно, пока!

- Ее зовут*Евгения*! - повторила она с особым нажимом. - Женя, ты что, не понял - ее зовут Евгения!

- Евгения?! - я остановился, вдруг поняв, что имеется в виду.

- Да, я так решила.

Я молчал; это было совершенно неожиданно; сама Катя уже превратилась для меня в малозначимый и в общем далеко не самый светлый эпизод моей глупой прежней жизни.

- Ты обо мне никогда не сможешь забыть, как бы ни старался, - грустно и одновременно как-то неузнаваемо твердо сказала она, осторожно коснувшись моей правой руки. - И я подумала, что будет справедливо, чтобы и я никогда не могла тебя забыть. Вот поэтому… Не виденная еще мною девочка, словно почувствовав, что речь зашла о ней, вдруг захныкала. Катя наклонилась к коляске, что-то там переложила и перевернула. Невольно, удивляясь себе, я наклонился за ней, посмотреть свою тезку.

Из глубины коляски, из пеленок, одеялец и еще каких-то неумеренно навернутых тряпок, выглядывало маленькое личико с мутными серыми глазками. Крошечная ручка с тоненькими, как вермишель, пальчиками, но уже настоящими ноготками цепко держалась за Катин мизинец.

- Надо же, Евгения - тоже скажешь… - пробормотал я.

А она, выплюнув пустышку, смотрела на меня так, будто уже что-то понимала в этой нашей жизни.

*-*

- Евгения, мать твою… - растерянно повторил я, вслух, стоя у окна на своей кухне.

Я уже как следует выпил водки, и преследовавшая боль вроде отпустила, оставив на душе только привычный осадок безнадежности и еще чего-то. Я смотрел на равнодушную улицу и думал о непостижимой вещи. Как-то странно все получалось. Жизнь вокруг меня рушилась и распадалась; она была уже фактически кончена. Но в то же время, оказывается, чья-то маленькая жизнь продолжалась. И не просто продолжалась, а даже еще только началась. И было совершенно непонятно, как она сложится.

Я выпил еще.

Странно, ей-богу, - думал я. - А впрочем, может, так и должно быть…

*_Часть четвертая_*

1

Далекие разрывы петард еле-еле доносились сквозь тройное остекление. Словно синички стучались ко мне своими тонкими черными пальчиками.

Я стоял у окна, бездумно глядя вдаль. Во дворе щелкали взрывы, взвивались разноцветные ракеты. Некоторые поднимались выше дома. Вспыхивали коротко в черноте неба и тут же гасли, осыпаясь бессильными искрами.

А далеко- далеко, за домами и вообще за нашим микрорайоном -на горе, где проходил главный проспект города, на крыше одного из новых банковских зданий пульсировало золотистое число: 2000… Двухтысячный год… Когда-то давно, уже не помню сколько лет назад, мама купила мне игрушечную машинку. По сегодняшним меркам концепт-кар: нечто крылатое и пернатое, глядящее скорее назад, в пятидесятые годы, нежели в будущее. Машина была красного цвета, салон заменяла прозрачная стеклянная полусфера. А на багажнике было выдавлено: "2000". Помню, я спросил - это что, машина, стоит 2000 рублей? Нет, имеется в виду двухтысячный год, ответила мама… Двухтысячный год… Возясь с новой игрушкой - теперь я вспомнил, это происходило где-то в середине шестидесятых - я с трудом подсчитал, что в 2000 году мне исполнится сорок один год… Тогда этот возраст казался нереальным, недостижимым и почти мифическим. Но вот он настал - этот самый двухтысячный. Или миленниум, как его стали называть на дебильный западный манер. И мне уже в самом деле сорок лет, и через полгода даже исполнится сорок один. А я, как ни странно, еще жив…

Я покачал головой, отгоняя наваждения памяти. Я еще жив. И в гостиной на диване раскиданы фотографии, которые я только что зачем-то рассматривал. Старые, в основном еще*того* периода - первой половины моей жизни. Когда я, подобно ровесникам, был всего лишь глупым двадцатичетырехлетним инженером. Работающим карандашом и рейсфедером за сто двадцать рублей, зато твердо уверенным в завтрашнем дне. И даже в послезавтрашнем. Когда все мое поколение, еще не предчувствовавшее перемен, продолжало беззаботно существовать, веселиться и радоваться своей незамысловатой жизни. И когда я был здоров. И все пальцы на моих руках были целы.

Все пальцы были целы…