Хрустальный кубок, или Стеклодувы

– Понятия не имею. Я ни разу не разговаривала ни с кем из них.

Я думала, это заставит матушку замолчать, однако она быстро пришла в себя.

– Чем же вы в таком случае занимаетесь? – продолжала она. – Как проводите время?

– Отдаю распоряжения слугам, – проговорила Катрин после минутного колебания, – и слежу за тем, как они натирают полы. Вы же видите, какие здесь большие комнаты.

– Да, конечно, – ответила матушка. – Неудивительно, что вы так устаете.

– Кроме того, – продолжала Катрин, – мы принимаем гостей. Иногда у нас обедают человек десять – двенадцать, и они являются без предупреждения. А значит, в доме всегда должны быть запасы еды, которую порой приходится выбрасывать. Здесь ведь не Париж. Когда мы жили на улице Пти-Каро, всегда можно было пойти на рынок и все купить, если нагрянут гости.

Бедняжка Катрин, она действительно уставала. В конце концов, ей, дочери купца, нелегко было исполнять обязанности хозяйки стекольного «дома».

– Кто у вас бывает? – осведомилась матушка. – В нашей среде не принято, чтобы мастера, да еще с женами, ходили друг к другу в гости.

Катрин захлопала ресницами:

– Но мы не принимаем никого из здешних. У нас бывают друзья и знакомые Робера из Парижа. Они либо приезжают к нам в гости, либо останавливаются проездом по дороге из столицы в Блуа. В Брюлоннери было то же самое. Ведь одна из главных причин, почему Робер решил сменить Брюлоннери на Ружемон, это то, что здесь так много места и удобно принимать гостей.

– Понятно, – протянула моя матушка.

Мне стало жалко Катрин. Я не сомневалась в том, что она любит Робера, но в то же время я прекрасно понимала, что она чувствовала бы себя гораздо лучше в родительском доме на улице Пти-Каро. Через некоторое время она спросила, не хотим ли мы посмотреть отведенные нам покои, и мы пошли через анфиладу огромных комнат, каждая из которых значительно превосходила те, что были в Ла-Пьере. Катрин, шедшая впереди, указала нам на два огромных канделябра в столовой; в каждом из них, по ее словам, было по тридцать свечей, и их приходилось менять всякий раз, когда они там обедали.

– Столовая выглядит великолепно, когда все они зажжены, – с гордостью говорила Катрин. – Робер сидит на одном конце стола, я – на другом, а гости по краям, по обе стороны от нас, на английский манер, и он знаком показывает мне, когда нужно встать из-за стола и удалиться в гостиную.

Она закрыла ставни, чтобы не выгорала длинная – во всю длину комнаты – ковровая дорожка, лежащая у стены.

– Она словно ребенок, играющий в игрушки, – прошептала матушка. – Только хотела бы я знать, чем все это кончится.

Кончилось это ровно одиннадцать месяцев спустя. Расходы по дому и мастерской в Ружемоне значительно превысили все расчеты моего брата, и дело еще более осложнилось тем, что он допустил какую-то ошибку при поставке товара в торговые дома Парижа. Большая часть приданого Кэти была истрачена меньше чем за год, так же как и часть, выделенная Роберу. Им, слава богу, повезло хотя бы в том, что Ружемон был арендован всего на год.

Мой отец, несмотря на горькое разочарование, которое причинило ему безрассудство Робера и бессмысленная потеря такого большого количества денег, умолял сына вернуться в Шен-Бидо и работать рядом с ним в качестве управляющего. Отец считал, что под его присмотром Робер уже не сможет наделать глупостей.

Робер отказался.

– Не считайте меня неблагодарным из-за того, что я отвергаю ваше предложение, – оправдывался он перед родителями, когда приехал домой обсудить положение вещей вместе с печальной и задумчивой Катрин, которая имела весьма неприятное объяснение со своим разгневанным семейством на улице Пти-Каро, – но у меня есть уже определенные намерения, связанные с Парижем, – пока я не могу сказать ничего больше, – которые сулят неплохие перспективы. Некий мсье Каннет, один из банкиров Версальского двора, подумывает о том, чтобы основать по моей рекомендации стекольный завод в квартале Сент-Антуан, на улице Буле, и, разумеется, если все пойдет как надо, я буду назначен управляющим.

Отец с матерью переглянулись, а потом перевели взгляд на оживленное, улыбающееся лицо моего брата, на котором не угадывалось и следа озабоченности или какого-либо другого признака минувших несчастий.

– Ты только что потерял целое состояние, – заметил мой отец. – Как ты можешь быть уверен, что снова не случится того же самого?

– Это будет предприятие мсье Каннета, а не мое, – отвечал Робер. – Я просто стану там работать за жалованье.

– А если предприятие потерпит неудачу?

– Пострадает мсье Каннет, а не я.

Мне было в ту нору не более пятнадцати лет, однако даже в этом юном возрасте я понимала, что в душе моего брата есть какой-то изъян, ей чего-то недостает – назовите это нравственным началом или как-нибудь иначе, – но эта его особенность проявлялась в самой манере говорить, в его беспечности, когда дело касалось других людей, их чувств или собственности; в его неспособности понимать какую-либо точку зрения, кроме своей.

Матушка сделала последнюю попытку отговорить его от новой затеи.