Хрустальный мир

Пока он стоял рядом с лодкой, ощупывая кристаллы на ее бортах, к нему, пошатываясь, двинулась по насту огромная четвероногая тварь, наполовину вмурованная в землю; куски решетки из кристаллов свисали с ее головы и шеи, подрагивая, словно прозрачная кираса. Ее челюсти безмолвно заглатывали воздух, она изо всех сил передвигала свои скрюченные ноги, но так и не смогла продвинуться дальше нескольких дюймов от запечатлевшей абрис ее тела полыньи, в которую теперь стекала тонкая струйка воды. Окутанный сверкающим светом, истекающим из его собственного тела, крокодил напоминал сказочное геральдическое животное. Его слепые глаза превратились в огромные кристаллы рубина. Когда крокодил вновь потянулся к нему, доктор Сандерс ударил его по морде — и во все стороны разлетелись сковавшие пасть чудища влажные самоцветы.

Оставив крокодила вновь застывать, доктор Сандерс выбрался на берег и захромал прямо через лужайку к дому, сказочные башни которого смутно проступали над деревьями. Хотя доктор едва переводил дух и был на грани изнеможения, у него возникло какое-то странное предчувствие надежды и чаяний, словно он, как какой-то заблудший Адам, случайно наткнулся на забытые врата в запретный рай.

Из одного из верхних окон за ним наблюдал бородатый мужчина в белом костюме; ружье в его руках смотрело прямо Сандерсу в грудь.

II ОЗАРЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Зеркала и убийцы

Спустя два месяца, описывая события той поры в письме к доктору Полю Дерену, директору госпиталя для больных проказой в Форт-Изабель, Сандерс писал:

…но более всего изумило меня, Поль, до какой степени я был готов к преображению леса — ко всем этим кристаллическим деревьям, развешенным словно иконы в пронизанных светом пещерах, к драгоценному узорочью листвы в витражных створках окон, сливающихся над головой в единую призматическую решетку, сквозь которую тысячью радуг сверкает солнце, к застывшим в гротескных позах птицам и крокодилам, напоминающим вырезанных из нефрита или кварца геральдических животных, — в самом деле впечатляющим оказалось, до какой степени я принял все эти чудеса, включив их в естественный порядок вещей как часть структуры мироздания. По правде говоря, поначалу я был ошарашен, как и всякий, кто впервые поднимается по Матарре до самого Монт-Ройяля, но после первого шока, вызванного лесом, изумления в первую очередь визуального, я очень быстро постиг суть явления, осознав, что все опасности являлись лишь ничтожной ценой, которую следовало заплатить за тот свет, которым он озарил мою жизнь. В самом деле, по контрасту все вне леса казалось мутным и вязким, выцветшим отражением этого блестящего образа, сомкнувшимся в серую сумеречную зону, напоминающую заброшенное чистилище.

Все это, дорогой Поль, само отсутствие истинного изумления, подтверждает мою убежденность, что этот иллюминированный лес каким-то образом отражает некий более ранний период нашей жизни, быть может, наши врожденные архаические воспоминания о некоем рае наших предков, в котором единство пространства и времени было запечатлено в каждом листике или цветке. Теперь уже всякому ясно, что жизнь и смерть означают в этом лесу отнюдь не то же самое, что в нашем обыденном, обделенном сиянием мире. Здесь мы всегда связывали движение с жизнью и течением времени, но из пережитого в лесу у Монт-Ройяля я вынес, что любое движение неотвратимо ведет к смерти, а время — ее слуга.

Быть может, единственным нашим достижением в роли венца творения явилось то, что мы привнесли с собой разделение пространства и времени. Мы и только мы наделили каждое из них независимым значением, своей собственной, не приложимой больше ни к чему меркой, и эти мерки нынче сковывают и ограничивают нас, словно длина и ширина гроба. Вновь слить их воедино — вот величайшая цель естественных наук, как мы с вами, Поль, могли убедиться в нашем совместном изучении вирусов в их полуорганическом, кристаллическом существовании. Они наполовину, только наполовину погружены в наш временной поток, словно пересекают его под углом… Частенько мне приходит в голову, что, исследуя под микроскопом у себя в госпитале ткани больных проказой бедолаг, мы смотрели на миниатюрную версию того самого мира, с которым мне суждено было столкнуться позже на поросших лесом склонах неподалеку от Монт-Ройяля.

Однако все наши усилия уже запоздали. Сейчас, когда я пишу вам в пустоте и покое отеля «Европа» в Порт-Матарре, у меня перед глазами лежит заметка в номере «Пари-Суар» двухнедельной давности (Луиза Пере, молодая француженка, с которой я здесь нахожусь, изо всех сил стараясь угодить переменчивым капризам вашего бывшего помощника, целую неделю прятала от меня этот номер газеты), где сообщается, что весь полуостров Флорида в Соединенных Штатах — за исключением единственно магистрали на Тампу — закрыт и что на сегодняшний день около трех миллионов жителей штата переселено в другие районы страны.