Хрустальный сад

– Вальтер, Санни больше нет, – говорит она еле слышно, но мне кажется, что она кричит. И эта мысль, словно пуля, пронзает мой мозг. Санни больше нет. Но я отказываюсь в нее верить.

Я все думал, когда же этот дурацкий сон, наконец, кончится. Когда же проснусь, и все снова будет хорошо. Я смутно помню те дни. Плохо помню его похороны. Помню много людей и свежее такое солнечное утро, как будто и не случилась эта страшная несправедливость. Помню его лицо. Спокойное, умиротворенное, почти детское еще. Пятнадцать лет. Всего пятнадцать! Так мало времени и так много планов…

Я очнулся от этой дремы где-то в апреле. Помню, сидел на скамейке в яблоневом саду и рисовал, и вдруг на меня обрушилось осознание, что его действительно больше нет. Меня охватило отчаяние. Такое глубокое и бесконечное отчаяние. Словно оказался на дне глубокой-глубокой ямы, из которой нет никакого выхода. Тьма окружала меня, и я растворялся в ней. Только сердце пыталось сопротивляться, сжимаясь в комок. Закричать бы. Но я не мог. Залезть в самый укромный уголок и исчезнуть, словно меня и не было никогда. Зачем я вообще на этом свете? Кому я нужен? Чувство беспомощности поглотило меня. Я не мог ничего изменить, исправить, повернуть время вспять! Мир поблек без него. Никогда больше не увижу его. Не услышу его голос, его смех. Не пройдемся вместе после школы, не поболтаем о его великих планах…

Мне хотелось выть и лезть на стены. Я перестал есть и спать. Если и засыпал, то мне снился один и тот же сон. Заснеженный сад и он, на коленях, ко мне спиной. Я подходил к нему, он был холоден и неподвижен. И я просыпался от собственного крика.

6

В один из вечеров при свете настольной лампы я рисовал свой комикс. Мою прекрасную Амазонку в пылу сражения с каким-то совершенно отвратительным монстром, но у меня не получалось. Я изрисовал десяток листов и, окончательно разозлившись, разорвал последний. Дверь в комнату открылась и вошла мать, я притворился, что не заметил ее, взял новый лист и нарисовал на нем загогулину. Мать села на край кровати и в молчании смотрела на меня. К загогулине я пририсовал еще загогулину, получилось очертание лица. «Вальтер», – тихо сказала она. Я не отреагировал, набросал пару штрихов, получились плотно сжатые губы и нос. «Я знаю, что тебе тяжело», – продолжила она. Ну да. В нашей семье никогда не принято было общаться друг с другом, каждый жил своей жизнью, и меня это идеально устраивало. Не надо нарушать традиции. Я аккуратно нарисовал один глаз, потом другой. А она тем временем продолжала говорить, что-то о том, чтобы я раскрыл свою душу, что она меня понимает и хочет мне помочь, что готова выслушать все мои проблемы. Вот уж нет! Я добавил ресницы, потом подумал и сделал их длиннее. Раньше вам не интересны были мои проблемы, а теперь вдруг все стало очень важно. «Я знаю одного очень хорошего доктора». Так, стоп, доктора? Я собирался дорисовать кудряшек, но при упоминании какого-то доктора мой карандаш завис в воздухе, и я прислушался. «Альберт очень хороший доктор, он работает с подростками уже почти двадцать лет, он психолог, дети его просто обожают». Альберт, психолог, дети… Бред какой-то. Не нужен мне доктор. Я продолжил рисовать. Так, шея, плечо, рука, в руке меч. Или копье? «Вальтер, я записала тебя на следующий понедельник». Все-таки копье, тогда так, руку надо перерисовать. Она посидела еще какое-то время на краю кровати, глядя на меня. Потом кивнула, то ли сама себе, то ли мне и вышла из комнаты.

В понедельник мы отправились к Альберту. Он был из тех экспертов, которых обожают взрослые и считают, что они очень помогают их детям. Ну-ну. Дети Альберта не любили. Подростки тоже. Я лежал на кушетке в его кабинете, он сидел рядом в кресле и делал какие-то пометки в большом блокноте. Не знаю, почему считается, что лежание на кушетке способствует тому, чтобы раскрыть свою душу незнакомому человеку, которому ты даже не симпатизируешь. Я лежал и рассматривал картину на противоположной стене. На ней был изображен летний луг и маленькая девочка, играющая с большой пастушьей собакой.

«Вальтер, – начал он, – в твоей жизни сейчас нелегкий период, но он вскоре пройдет».

«А вы уверены?» – подумал я.