Хрустальный шар

Время, которое он, вывезенный в 1941 году, провел на работах в Рейхе, время, исполненное опасностей, неприязни и тяжелого подневольного труда, вдруг в один день закончилось в глухом грохоте тяжелой артиллерии. Словно усиленная в сто раз молния ударила в городок – улицы заполонили людские толпы, заскрипели детские коляски, нагруженные чемоданами. Обезумевшие люди, охваченные паникой и страхом, двинулись на запад, и одновременно по главным улицам грохотали немецкие танки, но отнюдь не усыпанные цветами, как это бывало раньше, во время триумфальных парадов.

Олек шел в Кольберг охотно: там была Зося. Последнее ее письмо с новым адресом было у него во внутреннем кармане куртки, на груди, и этот серый листок грел его сильнее, чем полинявшая и просвечивающаяся ткань. Но городок слишком поздно был поднят по тревоге, а подводы и автомобили в первую очередь захватили местные начальники: тяжелый клин бронированных гвардейских танков, приданных как раз перед этим пехотной дивизии Первой польской армии, врезался в предместья Кольберга до отхода последней группы беженцев. Короткий обмен выстрелами с отступающим тыловым охранением немцев Олек переждал во рву, полном грязи, после чего встал – и встать уже мог во весь рост.

Когда головная группа, забрызганная комьями грязи, размахивая шапками и что-то крича, подъезжала к темнеющему городу, из которого все отчетливее доносился грохот работающей артиллерии, Олек стоял с группой людей – бывших военнопленных, заключенных, сбежавших из лагерей, работников, – а согнутые фигуры неожиданно стихших немцев растворились в темноте за приоткрытыми дверями разбитых домов. Никто из стоявших не отвечал на приветствия, какое-то небольшое смешное знамя на кривой палке, которой размахивал плечистый француз, сливалось вместе с ними с темнотой ночи. Машины, облепленные пехотой (еще были видны конфедератки вперемежку со шлемами на фоне неба) проезжали рядом, рычали моторы артиллерийских тягачей, а они все стояли. Стояли так долго с пересохшими горлами, как бы желая поглотить эту темноту с пролетающими моторами до дна, упиться этим шумом, не несущим уже никакой опасности. Потом Олек в одиночку пошел в город. Вскоре он наткнулся на солдат, они передавали его друг другу, он слышал все известные и неизвестные говоры, мягкие акценты львовян и строгую певучесть вильнян, с кем-то даже целовался, но из-за темноты не смог узнать земляка, впрочем, не все ли было равно? Какой-то сержант уже сразу хотел его обмундировать. При этом он похлопывал его так сильно, что чуть душу из него не вытряс, однако Олек, несколько смущенный таким приемом, стал искать начальство.

Офицер – о чудо! – выслушал его. Это был маленький веснушчатый поручик, словно брат-близнец того, который мучил Олека на службе в 1938 году, но теперь то «мучительство» было похоже на чудесное розовое воспоминание детства, и Олек чуть ли не на «ты» обратился к строгому блондину.

– Значит, хочешь в город? – спрашивал тот, в задумчивости покусывая мундштук папиросы.

В это время батареи в порту и какие-то корабли в море стали накрывать секторы огнем все более планомерно, ночь наполнилась грибами взрывов, все вокруг выло и трещало, а в воздухе висела кирпичная пыль.

– В город хочешь, на прогулку? Так, – сказал он, когда Олек показал письмо и фотографию. – Так.

Он уже не шутил, когда посмотрел снимок, только белые брови высоко поднялись на казавшемся маленьким под шлемом лице.

– Ну да, но это абсурд – или наши прикончат, или немцы, – в конце концов сказал он.

Олек посмотрел ему в глаза. Тот как бы устыдился – к счастью, опять прибежали курьеры. Поручик записал в блокнот приказы, потом выскочил из временного убежища, и через минуту стал слышен шум приближавшейся немецкой пехоты. За окном послышался топот сапог – пробежал какой-то солдат, – и наступила тишина. Поручик вернулся через минуту, испачканный грязью, посмотрел на Олека: «Ага, ты еще здесь», – и пожал плечами.

Однако столько странного всего происходило, что когда Олек, бормоча какие-то слова благодарности, оказался на улице между двумя солдатами, то вовсе не удивился. У себя в руках он обнаружил две коробки с пулеметными лентами, а некий Франек дал ему толстую самокрутку – нужно было воевать.

Стены начали крошиться от попадания одиночных пуль. Они провели эту ночь в поспешно вырытом окопе за грудами мусора среди отдельных домиков, планомерно разбиваемых немецким заградительным огнем. Тучи расступились: начинался рассвет, грязный, желтоватый и вымученный, словно после бессонницы, будто он целую ночь ждал этого момента. Пули били из ниоткуда, было видно только каменную грудь мостовой, вымершие улицы, согнутый фонарный столб, пустой бункер, похожий на выпуклую стену, с амбразурой – и ничего больше. Олек сжимал в ладонях тяжелые коробки с лентами, распластавшись за бетонной канализационной трубой, а сзади подбегали солдаты с автоматами. Потом раздался крик, перекрестный огонь с обеих сторон образовал над их головами густую сетку, и Олек вскочил со всеми и побежал.