Хтонь

Мы прибыли в деревню Митрофаныча где-то в середине сентября. Признаться, ожидалось, что будет бабье лето, но вместо этого старая Курская деревушка встретила нас проливным дождем. Нас было трое: сам Митрофан, Ванька – его сынок и я – студент педагогического института.

Некогда здесь была постоянная оживленность, как рассказывал Митрофан. Во времена его детства тут постоянно бегали ребятишки, орали бабы, и только мужики появлялись где-то под вечер, курили махорку, обсуждая последние известия. Сейчас же все было совсем по-другому. Нас встретила сухая серость, наполненная тихо перешёптывающимися телами. Мужики и бабы ходили по улицам, и, казалось, от былого различия остался только призрак. В какой-то момент мне показалось, что всю эту красоту Митрофан выдумал или просто идеализировал. А впрочем, война и не такие деревни ломала. Понятно, что произошло. Все мужики, которые в свое время возвращались под вечер, ушли строем на фронт. Часть погибла, а что не погибла, начала волочить жалкое существование здесь, постепенно спиваясь. Детишки были изнасилованы войной. Немцы не щадили Курский край. Для них он был местом расселения диких славян, которых надо было либо приручить себе на службу, либо уничтожить. Дополнительного жара добавляла развернувшаяся в этих местах партизанская борьба, которая очень сильно обозлила представителей великой расы. Под мушкой стоял каждый мальчишка и каждая девчонка. Дети – самые невинные и милые существа, подверженные пропаганде более взрослых лесных разбойников. Ладно мужикам можно объяснить, что если они не будут вести себя хорошо, то всех прибьют к чертовой матери. А детям чего терять? Они ответственность еще не понимают, не осознают, поэтому и идут на всякую радикальщину.

Когда мы вышли к домам (поднимались мы по тропинке на возвышенность), Митрофан так сразу лицо и потерял. Ванька болтался, держа его за руку. Никакой жизни в его глазах не было. Очередная скучная прогулка, на которую его повел папа. Люди нас, казалось, не видели. Вся деревня была окрашена в темно-серые тона. Все было пустым, хотя на самом деле все жители были на улице. Они сидели у своих крылец. Детишек по улице уже не бегало. Скука и мрак. Наверное, так представлял Лимб хлопец Алигьери.

Мне хотелось заговорить с Митрофаном. Но я не столько боялся прервать его тоску, сколько дать ему понять, что вижу его ужас. Мы шли по центральной дороге около пяти минут. Все это время бабы пялились на нас, как на нечто чудное. Забрели, мол, живые в мертвый край. Остановка произошла рядом с одинокой хибарой на самом краю села. Здесь жил друг Митрофана – Ионыч. Когда началась война, Митрофан ребенком успел сбежать с матерью. Отец погиб, защищая Москву, а его сынишка был определен в Сибирь, подальше от линии фронта. Ионычу же тогда было около двадцати лет. Маменькин сынок. Отца у него отродясь не было. Мамаша схоронила его от мобилизации в подвале. Он вроде и хотел повоевать так по-детски, не понимая зачем и почему. Но мать в истерике его отговорила. Казалось бы, сволочь. Однако Митрофан вел с ним переписку, сам не понимая почему. Наверное, он – единственное, что связывало его с этим странным пространством прошлого. Вот и сейчас мы стояли у его одинокой хибары. Из всех домов его был самым спившимся.

Внутри убранство было таким же, как снаружи. Казалось, что это и не хибара никакая, а заброшенное здание, которое оставили больше сорока лет назад. Где-то можно было увидеть выпирающую из-под пола зелень, повсюду шуркала всякая мошкара и тараканы. Бедный Ваня, который родился и жил в городе, был в ужасе. На Митрофаныче лица уже давно не было. Хозяин дома же полностью соответствовал своему жилищу. Они молча друг друга поприветствовали и прошли на кухню. Мы с Ваней шли за ними.

На кухне сидел какой-то старик. Он был весь седой, неухоженный. Всё его лицо покрывали грязные волосы, а на теле было самое настоящее тряпье. Когда мы зашли, он на нас даже не взглянул. Если бы Ионыч с ним не поздоровался, я бы подумал, что это труп. Ванька испугался не на шутку. Когда мы расселись за столом, бедный мальчишка уже начинал всхлипывать и прятаться за папку. Но Митрофан его не слышал. Он уже ничего не замечал, кроме пространства, которое его окружало.

Некоторое время мы сидели молча. Митрофан тяжело молчал. Зато Ионычу явно доставляла тоска Митрофана. Он смотрел на него во все глаза. И пускай борода скрывала мимику его лица, но было очевидно, что тот улыбался.

Беседу начал он:

– Ну-с Митрофан. Видишь наше житье-бытье. Вот ты уехал, так немцы уже тут как тут и появились. Даже если бы моя старушка, царствие ей небесное, не схоронила меня, все равно бы мобилизоваться не успел. Тут уж либо в лес бежать, либо в петле висеть. А и так, и так забили бы черти, кхе-кхе.

После его слов молчание тянулось ещё некоторое время.

– А он тут кто? – тяжело спросил Митрофан.