Хуан-Тигр

Жизни Хуана-Тигра и Эрминии, которые, смешав свои воды в тихой заводи супружества, соединились воедино, друг в друге растворившись, теперь внезапно разделились надвое: так река, если в своем течении она наталкивается на препятствие, то, не в силах его одолеть, вынуждена разделиться на два рукава. Начиная с этого момента каждой из этих жизней суждено было течь по своему собственному руслу, неведомому для другой. Но даже в этом случае они все равно должны будут струиться рядом, параллельно. Несмотря на расстояние, между ними все равно будут существовать некое ответное согласие, мистическое созвучие, тайная телепатия и взаимное влияние. Хотя русла обеих рек и разделились, несущий их поток все равно остался тем же самым, поскольку прежде их воды, соединившись, уже слились и растворились друг в друге. Эрминии казалось, будто она вернула себе свою собственную, только ей одной принадлежащую жизнь, от которой ничего не убавилось и к которой ничего не прибавилось. Но она и не подозревала, что вся ее жизнь уже растворилась в жизни Хуана-Тигра, насытив ее и окрасив в свой цвет. В то же время и все существо Хуана-Тигра уже было заключено в утробе Эрминии. Впредь жизнь каждого из них, протекающая отдельно от другой, будет жизнью лишь наполовину, ибо она оторвана от единого потока – живого, но бесконечно далекого. Начиная с этого момента ни Хуан-Тигр, ни Эрминия не смогли бы постичь смысла своей собственной жизни. Да и вообще – никто бы не смог, разве что, возвысившись до некоей идеальной, воображаемой высоты, наблюдал бы оттуда за одновременным течением этих двух параллельных жизней.

Так протекала жизнь Хуана-Тигра

В тот день когда Хуан-Тигр поцеловал лоб и руки Эрминии, ему показалось, будто в ней что-то вздрогнуло, что-то всколыхнулось, и этот трепет передался ему самому. Из дома он вышел обеспокоенным, в смутной тревоге. А вдруг Эрминия заболела? А если она умрет?… Что будет с ним, если он лишится Эрминии? И Хуаном-Тигром овладело предчувствие возможной потери.

Хуан-Тигр мужественно встретил мысль об этом. «Ну допустим, – рассуждал он сам с собою. – Да, Хуан, ты можешь ее потерять, ведь и ты смертный. Хоть ты и живешь в этой юдоли плача, но все-таки тебе выпало огромное счастье. Такого счастья, как у тебя, Хуан, нет ни у кого на свете. Но неужели ты не знаешь, что нет такого счастья, которое длилось бы сто лет? Ведь правда? Сто лет… Господи, да мне и не надо столько, мне хватило бы обычной жизни, только счастливой. Я прожил бы столько, сколько мне отмерено. А потом, исполнив мой долг, пошел бы на покой. Господи, только об одном я Тебя прошу: даруй мне сына. Только тогда я исполню мое мужское предназначение. Сын станет моим творением, и творение это станет вечным: он будет жить благодаря мне, а я буду жить в нем – даже когда мои кости истлеют в могиле. Весна моего счастья еще только-только занимается, она лишь рождается как это младенчески-розовое солнышко, которое пока что едва выглядывает, лениво нежась в зеленой колыбели этих холмов. Подчиняясь не своей, но высшей воле, солнце склонится к закату. Но у меня-то, Господи, есть воля, и ее даровал мне Ты! Так для чего же мне нужна свобода думать и желать, если думать – это еще не значит достигать, а желать – еще не значит мочь? Господи, я вернул тебе мою свободу, положив ее хоть и не в собственную Твою руку (ведь смертному не дано знать, где скрывается Твоя невидимая десница), но не оставив себе ни капельки этой свободы. Я ее всю, без остатка, передал той женщине, которую Ты мне дал в жены или, что одно и то же, в повелительницы. Но я всего лишь простой смертный, а она всего лишь простая смертная. И нам обоим суждено умереть. Но если я должен ее потерять, если Эрминия умрет, то пусть уж лучше, как и полагается, сначала умру я, а она, такая молоденькая, как этот только что родившийся день, она пусть живет».