Художественная культура русского зарубежья. 1917–1939. Сборник статей

Пребывая за границей, Глазунов придерживался адекватного диаспоре стиля жизни. Например, композитор активно поддерживал «коллективную память о первичной родине». Он не только публиковал, но и устно делился своими воспоминаниями о русских композиторах и музыкальных деятелях прошлого – Глинке, Римском-Корсакове, Беляеве, пропагандируя тем самым «культурных героев» своей родины. В начале 1930-х он, как один из немногочисленных живых свидетелей, сообщал писательнице Н. Берберовой подробности своего общения с Чайковским. Спустя несколько лет после бесед с Глазуновым и другими, близко знавшими Чайковского людьми, Берберова выпустит художественную биографию московского композитора. За границей Глазунов также активно занимался распространением произведений русской музыкальной классики XIX века – лучших, на его взгляд, «культурных достижений своей родины». В ситуации эмиграции такую литературную и музыкально-просветительскую деятельность Глазунова можно определить как яркий пример диаспорного поведения. Композитор стремился сохранять и передавать культурно-исторический опыт для молодого поколения, то есть выполнял одну из актуальных задач, которую ставила эмиграция, опасаясь «денационализации». Известно, что в 1920-х годах в среде диаспоры были сильны настроения скорого возвращения на родину, поэтому эмигранты практически не интегрировались в новое общество. Они продолжали считать себя изгнанниками, надеясь, что их пребывание вне России временно и что вскоре, после падения советского правительства они смогут вернуться назад. Именно поэтому стиль жизни, воспитание «в русском духе» было весьма актуальным. Как отмечает М. Раев, «эмиграция перестала быть лишь способом физического выживания, она приобрела характер духовной миссии, которая заключалась в том, чтобы сохранить ценности и традиции русской культуры и продолжить творческую жизнь ради духовного прогресса родины независимо от того, суждено ли было эмигрантам вернуться домой или умереть на чужбине»[1329].

Причастность Глазунова по отношению к диаспоре и дистанцирование от современного французского музыкального мира выражались, например, в неприятии композитором направлений, адекватных художественной атмосфере современного Парижа. Любопытны его высказывания в адрес композиторов, работающих в модных в то время стилях и техниках – импрессионизм, экспрессионизм, модернизм, неоклассицизм, додекафония. В письмах к М. Штейнбергу Глазунов, делясь впечатлениями о музыкальной жизни Парижа, удивлялся, как публика может слушать музыку Р. Штрауса, звуки которой напоминали ему «птичий двор, трещания, неугомонные и до животности курьезные». Он не симпатизировал французскому импрессионизму – Дебюсси ему казался скучноват, а, присутствуя на концерте, где исполнялась «Musique de Concert» Хиндемита, сожалел, что не вышел покурить[1330].

В эмиграции Глазунов мало контактировал с «модными» европейскими композиторами, а дружил, например, с Н. Метнером, который, по словам Сабанеева, «совершенно ненавидел, со страстностью старообрядца, всю современную западноевропейскую музыку, начиная от Дебюсси и Равеля, Штрауса, Регера, Малера, не говоря уже о Хиндемите и Шёнберге. Русскую музыку последних лет, Стравинского и Прокофьева, он тоже не признавал»[1331].

Глазунов негативно относился к чрезвычайно знаменитому в Европе И. Стравинскому. Проживавший в Париже с 1920 по 1939 годы, он оказался уникальным примером единственного из русских композиторов-эмигрантов, которому удалось наиболее адекватно вписаться в западную музыкальную среду. Однако большинство русских музыкантов зарубежья не воспринимали Стравинского как «объект национальной гордости» (Л. Сабанеев)[1332], а, следовательно, как представителя диаспоры.

Во взаимоотношениях композитора и диаспоры также можно обнаружить ситуацию мифа об идеальном доме, поскольку Глазунов воспринимался эмиграцией как мифологическая фигура, олицетворяющая покинутую россиянами ностальгическую эпоху последних монархов. Не случайно Глазунов в Европе и Америке (где он гастролировал в 1929–1930 годах) являлся, по словам эмигранта Я. Вейнберга, «олицетворением той, великой «нашей» России»[1333]. Свидетельствами авторитетности Глазунова в кругу русской художественной эмиграции могут служить следующие факты.