Художник Её Высочества

У Степана серость имеет свой конкретный прогорклый вкус. В ЦДХ была выставка современного поп-арта, Степан на ней помогал устанавливать Танюше карамельные статуи. Отличная, кстати, идея! Подровняв очередной статуе ноги, отпилив пилой, услышал от пробегающих мимо бабулек-смотрительнец с горящими глазами о том, что в помещениях появился знаменитый художник, и следует на него посмотреть. Пошёл тоже, глянул на фотокартину знаменитости, пожал плечами по поводу нулевого качества и собрался было обратно, пилить сладкие ноги статуям. Но не успел, милые бабулечки уже открыли конфетную коробку и в ажиатации от осязаемой знаменитости раздавали окружающим конфеты. Степан взял из вежливости (хоть сладкое не употреблял без горячего чая) и сжевал, еле сдерживая лицо. Конфеты лежали в заначке, наверное, четверть века, с советских времён и прогоркли окончательно. А знаменитый художник, кстати, оказался тем самым голожопым кобельком, который пресмыкался в Цюрихе.

Сберёг ли Бумажный душу, решать не нечистой силе. Смотрите рисунки, Чёртовой серии, и решайте сами.

— Ты спрашиваешь, как человеку можно представить заскоки того же шедарца из созвездия Кассиопеи?

— Причем здесь швейцарцы с Кассиопеи, Стёп? Ты какой-то странный последнее время, ей-Бо.

Степан крошил булочку и кормил воробьиное многоточие перед собой. Вильчевский сидел рядом на бордюре, с подозрением рассматривая только что купленный бутерброд. Откусил всё же. Свинья зря умерла, это не ветчина.

— Художник обязан менять мировоззрение каждый день. А если ты смотришь на предмет под одним углом, значит ты либо стаффажный доктринер, либо уже бронзовый памятник без колёсиков.

— Квач! Если тебе хочется побросаться на тугую грудь идей, корефан, лучше давай тогда поговорим об организмах или о фруктах, — стряхивая с хлеба ветчину. — Потому что груши самый сексуальный фрукт.

Степан бросил последний кусочек булочки одинокому голубю, не решающемуся приблизиться ближе нахальных воробьев, но какой-то шустрый воробышек на лету подхватил хлебинку, оставив голубя с раскрытым клювом. Вильчевский сразу отвесил птице мира, проворонившей подачку:

— Ратуйте люди! Потомки нас не должны стыдиться. Голуби — это подонки, курица — это птица!

Голубь обиделся и улетел, зааплодировав крыльями собственной полоротости.

— Ты слушаешь меня или нет? — Степан сходил, достал из мусорной тумбы рядом выброшенную газету и убедился, что к ней не прилипла чья-нибудь жвачка. — Открываем наугад, читаем первый попавшийся вздор. «Эйфория в связи с объявлением парламентом срока президентских выборов прошла. Российские партии и общественные движения, преодолевшие цензовое сито, гармонично перешли от популистских заявлений в средствах массовой информации к будничной работе, цель которой одна — склонить на свою сторону как можно больше голосов избирателей.» Голоса склоняем, зрение сгибаем. «И хотя, что греха таить, внезапная смерть президента наложила на предвыборную кампанию определенный отпечаток, фактор времени на этот раз, и все это понимают, не сыграет с нацией злую шутку.» Достаточно. Вот смотри, Ваня, даже идиома китайца отличается от нашей идиоматики настолько, что порой кажется, что имеешь дело с шедарцем с Кассиопеи. Что тогда говорить об искусстве?! Ведь концептуальная база искусства шедарца будет отличаться от нашего миропонимания, как углерод от алмаза. Притом, что алмаз — тот же самый углерод, только после фазового перехода.

— Тебе делать что ли нечего? Ты меня пугаешь, как те грузины.

Недалеко от них два южных человека шептались о чём-то своём, камерном. Руками так махали, будто дрались, орали друг другу в ухо безбожно.

— Я пытаюсь разобраться. Что тут плохого?

— Плохого нет. Только не пойму, какого швейцарца ты всё трясёшь. Это что, какой-то сильно оригинальный художник, поразивший твое воображение? Где ты с ним французился?

— Неважно. Важно, что когда смотрю на их искусство, то мучительно думаю: искусство это всё-таки, или я элементарно не воспринимаю их концепты?