Художник Её Высочества

— Пойми, наконец! Позади изменяющихся естественных форм лежит не подверженная изменениям реальность. Человечество столетиями нарабатывает методы, чтобы хоть на самую малую фигню залезть в трусы природе, а у нас ухарь-купец, лихой молодец желаит вытащить разгадку из пены будней на берег, изнасиловав природу в извращенной форме.

— Главное — метод. Согласись? Прорыв через порыв. Вот возможность прорваться к внутренней конструкции.

— О-о-о, давайте знакомиться: я — материальные проценты, экстраполирующие всю модель. А вы кто, сударь? Бессознательный алгоритм? И как, к примеру, вы хотите нас иметь? По-пасторски? Лежа и на спине или как умеют развратные парижане? В особенности парижанки.

— Ты мне бессознательным не тряси.

— Я не трясу. Что его трясти, это же не сиськи госпожи Жорж Санд.

— Ты мне Жоржа в нос не суй. Я никому ничего не навязываю. Это мой принцип. Пусть каждый живет своим умом, никого изменить невозможно, хоть застрелись. Ни людей, ни женщин. Даже если он дурак, незачем его системное видение под умные танки бросать. Пусть его! Я говорю, что такое возможно. Как — разберёмся.

— А ты прыгни с самолета. Без парашюта, но с этюдником. И пока летишь, успеешь написать из будущего ухо. Точно, ухо!

— Почему ухо-то?

— Ну не глаз же. Глаз — символ самости. А символ страха знаешь что? Вот, ты уже сообразил. Символ страха — понос. А понос — символ дизентерии. А дизентерийный понос — символ дискурсивного мышления. Понял, ударенный красСтами?

— Отфунь.

— Не-ет, ты не понял, корефан. По той простой причине, что не болел этой чудной болезнью. А я болел. И очень много философствовал, когда по пять часов не сходил с унитаза. Когда по пять часов в день по пять раз не сходишь с унитаза, волей-неволей станешь философом. Когда взрослеешь, надо учиться философствовать. Когда становишься художником, философствование — необходимость. Поднялся с утра, бензопилой побрился — и философствуешь за абсентом, почему, скажем, скульптор созидает, разрушая. Почему не наоборот? Если наоборот — это уже мортидо, невротическая особенность недопитых художников, удовлетворяющих инстинкт смерти нанесением ущерба, убийством и самоубийством. Хотите с самолета сигануть с этюдником, но без парашюта? Так-то! — махнул дланью. — Впрочем, всякое содержательное отрицание философии уже философствование.

— Не о чем спорить. Помнишь формулу Дени? «Не забывайте, что всякая картина прежде всего не боевой конь, обнаженная женщина или пейзаж, а плоскость, покрытая красками, наложенными в определенном порядке.» Я говорю только о том, что налагать краски можно определенным порядком. Если хочешь — беспорядком страха. А ты мне философию какую-то вменяешь с повадками неудолетворённой женщины.

Но спорить не особенно хотелось. Так, пара вялых оплеух. Не та температура за бортом. Банально — жара. Зато видел бы кто, до какой точки закипания могут доходить перманентные поиски истины, таковой не являющейся, когда условия оптимальны, всё этому способствует и кожа мудрецов не липнет пластырем к коже кресел. Степан дотянулся до губной гармоники, дунул на пробу и сыграл вкусный пассажик из «Победы Веллингтона». Вдогонку «Собачий вальс». Вильчевский чем-то заинтересовался за окном и полез на балкон.

— Повалил глубокий снег. По всей видимости, лета сегодня не будет. Ты понял, почему мы второй день от жары загибаемся? Гроза идет. Так, домой рвать надо, пока сухо. Томка потеряла, наверно, и с псом погулять бы успе… — здесь он вытаращил глаза и взвыл. — Забыл совсем! Про ветеринара-то! Уши доберману купировать..! Зырь, сколько ворон.

По паутине антенн и крышам расселись черные птицы и тревожно оглядывались на брюхастую тучу, ползущую от Клязьминского водохранилища. Борода забрался снова в мастерскую и протянул лапищи к товарищу.

— Пусть дружба наша будет вечной, как дружба этих голубей, ик-ик, — его икота, удрученная было инструкцией по эксплуатации мочалки и симптоматичной философией, на короткое время вернулась. — С тобой вдвоем, мой друг сердечный, разделим счастье наших дней! Степик-ик, я ухожу! Но я ухожу с беспредельной любовью в сердце! Моя Аленушка, поди, у телефона, как у прудика братца-козла сидит с печалью, не растопить семью солнцами… А козел-братец…

В последние его слова затренькал телефон. Вильчевского парализовало, икота окончательно прекратилась. Хозяин церемонно снял трубку, оттопырив по-английски мизинец.

— Стёпа, хочу спросить сразу по делу — там мой обалдуй не заходил к тебе?

— Тома-а! — заблажил художник. Ви гейтц? Са ва? Хау а ю? Был обалдуй, как же! Но сплыл!

— Ты же понимаешь, он у нас орёл-мужчина. Час туда, час обратно, минуту на разговор, как обещал, а дело к вечеру и Лорду уши купировать уже не успеем. Подожди, а что ты такой возбужденный? Похоже, вы там тяпнули за правое дело левых партий. Он в самом деле ушёл?

Молитвенно сложенные на груди руки остановили от конкретного ответа. Мило попрощались, причем, кривляясь в сторону расстроенного Ивана, Степан попросил передать в довесок другу сердечный привет. Бросив трубку, похохотал мефистофельски.