Художник Её Высочества

Далее следующим порядком: вход в ад — круглая дыра, в которую рядком пройдут три слона, несколько наклонена назад. В верхней части, на границе света и тьмы, добра и зла, жизни и смерти, несётся на месте колесница. Сверху от солнца (огромный прожектор) — жуткий жар. Даже у стоящих внизу поплыл грим на лицах, что уж говорить про статистов в колеснице, изображающих из себя подобие индийских близнецов Ашвинов. Коняги, гнедая и белая, смертельные враги друг другу, но уравновешенные, сделаны преискусно. Черное колесо колесницы, что от луны, не крутится, зато колесо белое, что от солнца, вращается с бешеной скоростью, только тонко воет электромотор.

Черти за кадром ударили плякэ и их группа вторглась в ад. В багровом полумраке встречал страж внутренней стороны.

— Успели в последний момент найти благородного рыцаря Бернгарда фон Штреплингера. Пожарник один согласился, — комментировал Пармен. — Рыцарь когда-то подарил полузамерзшему чёрту свой плащ. Чёрт потом спас его из заточения и по смерти пристроил сюда. Работа не пыльная.

Следующий блок-пост

— Кто идет?

— Неключимая сила, — ответил Пармен, обманывая недалекого, но доброго рыцаря. Парой шагов позже пробурчав. — Я не согласен с Гжимултовским концептуально. Кино должно являться в руках партии могущественным средством коммунистического просвещения и агитации.

Степан же соответственно подумал: «Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган».

— А что он на такую тему снимает, необычную?

— Ай! — взнервничал Пармен. — Он же у нас верующий. Мечтает нашего брата атеиста запугать. Не там ищем. Дьяволу самое место спрятаться в церкви.

Продвигались некоторое время дальше, пока совсем не стемнело. Только периодически стены огромного туннеля озарялись кровавыми сполохами.

— Крысы, — приказал режиссер и навстречу идущим бросились сотни комков, только писк-визг стоял.

— Они же не настоящие? — спросил Головатый. Хоть он и чёрт-мухопожиратель, а крыс, как видно, не любил. Мухи другое дело — деликатес.

— Самые настоящие, — пояснил Пармен, но успокоил. — Не обращайте внимания, они дрессированные. То есть жутко голодные и чешут со всех ног к еде. Им не до нас.

— Мы тоже еда, — не согласился Головатый.

Снова посветлело, туннель раскрылся воронкой и вдруг грохнуло. Степан вздрогнув, задрал голову. Над головами парил орфеон в сотню грешников и пел, конечно не пьячэволе{piacevole (ит.) — приятно.}, какое к чёрту пьячэволе в аду? а дружно гавкал похожее на германские марши времен Второй мировой. Неожиданно — обрыв, они остановились, свет в глаза и дух захватило от панорамы, открывшейся внизу.

— Однако помещеньица у них! — восхитился Головатый.

— В натуре! — Бадьян горд за свою работу.

— Молодцы! — одобрил глас режиссера с небес. — Свита Белой феи, больше жестикулируйте. Живей, ребята, суетливей! Вы же бесы, луканьки, отяпы и враг кромешный.

Утешает только то, что в Нигерии даже ангелы нигеры.

Перед ними мост из раскаленного чугуна (апельсиновый свет от подсвечивающих замаскированных прожекторов). Мост утыкан острейшими шипами. Конец его упирается в равнину. Горизонт запирается горой невиданной громадности, наводящей ужас своим пустынным величием. Пустынным в сравнении, потому, что вся равнина в движении, отсюда трудно разглядеть в деталях, но везде массы чертей и грешников, везде что-то происходит, вверх из адских отдушин поднимается серный пар, вспыхивает лава в разломах, гул, уколы криков и один непрекращающийся стон. Ужас!

Утешает только Нигерия.

— Ассистенты! — кричит Гжимултовский в микрофон. — Мы дальше на полста метров, а если вы через пятнадцать секунд не успеете, я вас в геенну огненную брошу!

Из потайных дверей повыскакивали молодые парни в комбинезонах, проворно одели на Абигель и Пармена пояса белые, на них, мухопожирателей, соответственно, черные. На поясе за спиной кольцо, от кольца еле заметная глазу нить, уходящая в искусственные небеса. Там же к небесам, чудесным образом, привинчены рельсы, по которым носится телега с пастырем, возжелавшей киногрёз, паствы.

— Неужели придется на желатиновой соплючке лететь? Мне сё не улыбается! — заволновался Головатый.

Бадьян пристыдил товарища:

— Тереха, чё задрейфил? Ты ж в цирковом учился. Не боись, нитка мавзолей Ленина выдержит вместе с мощами.

— Но-но! Ты чего поганишь святыни?! — разгневался белый ангел, покраснел незагримированными ушами и выдал по первое число бестолковым чертям, не понимающим значения коммунистической идеи Маркса-Ленина-Сталина и К?.

Даже когда они отважно неслись на нитках по мосту, на самом деле в нескольких сантиметрах над шипами, Пармен всё не мог успокоиться и вещал о вождях, один из которых — гениальный теоретик марксизма, движения, названного его же именем.

«Вождю с фамилией повезло, — думал Степан, придерживая полощущийся хвост. — Можно серьезно относиться, например, к бумажнизму? Или к головатизму? Или к лабунькизму? То-то! К марксизму — можно, а за бумажнизно-головатизно-лабунькизмом пролетариат явно не пойдет.»