Художник Её Высочества

Перебрались на балкон. Лузин сразу свесился головой вниз, пытаясь определить, откуда лупят прожектора. Столбы света двух цветов, зеленоватого и желтого, по ярусам высвечивали громаду университета. За десятки километров виден клинок шпиля, резавший тёмный живот неба.

— Так красиво, а мы мухоморительные разговоры развели.

Разложили паровозиком три части лестницы. Степан стучал молотком, попадая в полутьме через раз по головкам гвоздей. Лузин с сомнением оглядел лестницу, в сложенном виде имеющую легкомысленно-хлипкую стать. Уцепился за перекладину, подёргал.

— Не хлюзди, хлюзда. Сибирский кедр всё выдержит.

Однажды решил обрамить «Афродиту». Раз богиня, рожденная из пены, то и раму вырезал из кедра подобно, потом покрасив белым. Продал картину в галерее Калашниковой мгновенно, но забрали только её, оставив раму. Написал ещё одну «Афродиту», вставил в раму и продал в галерее Киселёвой. История повторилась: картину забрали, раму оставили. Третий раз писать одно и тоже даже за хорошие деньги ни один художник не выдержит. Психанув, написал в раму что попало — мужичьё какое-то, «Афродита» рядом не валялась. Позже выяснилось: покупатель думал, что рама гипсовая. А это настоящий лёгкий и прочный сибирский кедр, выдерживающий всё! от богинь любви и красоты, до мужиков коряжных.

Установили лестницу и подняли головы. Козырек лаборатории оставался темен, попадая в тень балкона, но поднятая лестница уже самоуверенно выпирала в свет прожекторов. Она ярко светилась желтым маслом кедра, уходя в перспективу. Светился и шпиль, сливаясь с лестницей в одну линию. От этого нахального зрительного эффекта обоим стало нехорошо.

— Ёклмн! Мы ж на небо лезем!

— Матка бозка! — сказал Лузин, от неудобного положения головы гулко сглатывая слюну. — Если свалиться оттуда, согласно обратно пропорциональному квадрату расстояния…

Степан решительно взял лямку сумки.

— А ты хотел на елку забраться, штаны не изорвав? Я пошел.

Лузин с трудом оторвал глаза от бесконечной лестницы и тоже взял лямку. Подёргали сумку каждый к себе. Началась перепалка. Художник утверждал, что здесь необходима привычка к высоте и четкие действия, противоречащие конституции мудрствующего и потому рассеянного ученого. Благородных кровей ученый нажимал на то, что художника против его воли втянули в авантюру и расхлебывать честно положено ему, кандидату.

— Тогда давай считаться по честноте?

Ученый сделал губами колечко и захлопал ресницами.

— Ну что ты, почтенный себаст? Это же не так заумно, как твои пластилиновые модели бытия. Если чиж летит к стрижу, ты выходишь, я вожу. Или политическую: тили-тили-тили-бом, сбил еврей араба лбом. Всё равно выходишь.

Лузин сдался. Степан не оглядывался, пока не уцепился за козырек. Но забравшись, бросил глаза вниз и чуть не выпустил жесть из рук. Полное ощущение, что бродишь тут по крылу самолёта. Ещё одна обманка. Поднявшись из тени балкона, он вместе с лестницей попадал в свет слепящих прожекторов. Балкон исчез, отгороженный электрической простыней.

— Здесь уж точно Макар телят не гонял!

Жалко, что он не онанист. Сейчас самообладание онанистов пригодилось бы.

Пошарил рукой за бортиком, помещалось две трети подошвы. До ближайшего окна чуть больше метра, дальнее блестело свинцовым стеклом в нескольких метрах в стороне. Степан соображал, что дальше. Если перекорячить лестницу ближе на метр, будет удобнее ковырять окно? Нет. Веревки пружинят, лестница болтается, в два счета катапультирует.

— Что там? — спросил Лузин, будто стоял рядом. — Наши победили?

Действительно, что он так разбоялся? Даже если сниагариться, всё равно на свой балкон родимый, не до смерти. Теперь смелее переполз на жесть, умял ступни в козырьке и, по-лягушачьи раскрыв колени, короткими тычками двинулся к иллюминатору, бормоча:

— Два российских альпиниста-афериста получили международное признание от китайских альпинистов. Вот это-ся герои!

Освоился быстро. Шаря руками по раме, даже что-то запел, подбрякивая сандалетой о жесть. Иллюминатор разделен крестом. Штапики еще крепкие, но замазка истрескалась, держит кишкасто. Подцепить стамеской, вынуть четвертинку стекла и залезай.

— Страмовка! — ругнулся на занозу, впившуюся в палец, сначала выкусил её, затем вытащил четвертинку. Держа на отлете стекло в руке, спустил ноги в дыру и закряхтел, суча пятками в поисках пола. Пола не было. Тогда перевернулся на живот. Тоже неудобно. Одна рука занята стеклом, другой цеплялся за раму. Лямка сумки, оставленной без присмотра на крыше, сразу затянулась на шее удавкой.

— Козья морда! — хрипел и, пытаясь ослабить хватку, качал головой не хуже узбечки, исполняющей национальный танец. Безобидная сумка же превратилась в питона, удушающего жертву. Скверное положение. Обвались он разом внутрь, стекло в руке непременно разлетится вдребезги и обрушится на него, изрезав осколками.

— Да ты где есть, наконец?! — заорал, думая только о поле.