Художник Её Высочества

— Эй, парсуны! — крикнула с порога Абигель холстам, связанным в пачки. — Вы только посмотрите, как мамзелька в короткое время соскучилась по белковой форме жизни!

Сгубила его в объятиях. Самое интересное: погиб в слабых женских руках с превеликим удовольствием.

Что бы сказал в этом месте сибирский дед? Нет-нет, имеет смысл остановить поспешную мысль. Привыкший к монотонным повторам человек, пожалуй, может найти чрезмерное в последних словах сибирского деда:

«Если бы почувствовал, что её здесь нет, я бы не родился.»

Имел он в виду, не думая о красоте фразы, только пуповину, перетянувшую удавкой горло при родах. Следует лишь удивиться, каким образом после многочисленных, сначала мягких, пробуждающих, потом страшных, потом безнадежных хлопков принимающей роды повивалки, оставленный в конце концов новорожденный ко всеобщему изумлению сделал первый вдох. Не для себя, но для неё, всё-таки почувствовав присутствие своей платоновской половины. Уже взрослым, дед узнал: она родилась позже на несколько минут, как раз тогда, когда отчаявшаяся повивалка положила его тельце на траурную простыню. Опять же, чистый символизм…

Абигель, намотавшаяся за день, уснула. Степан самолично обмыл её, позёвывающую, обтёр, слизнул последнюю капельку с плеча, приказал почистить зубы новой щёткой, — почищено как попало, что греха таить, — и затолкал в постель.

Выписавшиеся небожители оставили в доме все свои вещи. В верхушках окон вызревала луна, появились первые пушистые звездочки, ниже по горизонту остывали яблочные шары облаков, и совсем у циркульного края доплавлялось в форме последнее золото заката. Степан растянуто чистил зубы новой щеткой и мысль работала сонно. Над умывальником, предохраняя стену от брызг, он сам, давным-давно, в прошлой своей жизни, выложил квадрат из четырех кафельных плиток. Насобирал их где попало. Две плиточки белые, одна кремовая, последняя с деколью — кобальтовым цветочком с обвисшими лепестками. Мысли верно такие сонные…

— Эй, Бадьян Христофорыч, где ты там? Я понимаю, что у тебя лень с телёнка. Понимаю, что твоя персона без твоих дружков ни мычит, ни телится. Но измени лица обычай? Вот передо мной каменные плитки — дай знать хоть чем? Может тогда я поверю, что случившееся мне не приснилось.

Художнику снится минеральная жизнь или камню снятся скважины художника?

Дремотно поухмылялся, а когда прополоскал рот, кобальтовый цветочек вдруг поднял головку, лепестки разошлись кружком, листики затрепетали и бутон на стебле распустился.

— Да ну вас, правда! Всё б игрались. А если это ты, Жульен, приеду — приделаю якорь размером с «Башню капитанов»!

Что говорить, у Жульена оказался такой же нескучный характер, как у настоящего Жульена. А уж выпустить субмолекулярной инфраструктуре из Испании до Москвы невидимое щупальце длиной в три с половиной тысячи километров то же самое, что настоящему Жульену прокатиться в ведре по желтой мастерской.

— Ничего-о-о… мы с тобой ещёжды побеседуем о милых пустяках. Когда сольёмся все меж вздохами времён.

Услышал его, наверное, погибший Жульен. Качество у разумной пустоты такое — вникать и соучаствовать, прислушиваться к самой мелкой нашей мысли, приглядываться к самому мелкому поступку, потому что для неё всё важно. В абсолюте!

Выключил ночник, подкрался к раскладушке. Абигель спала в лунном свете, похожая на только что отлитое в фарфоре мастером произведение искусств. Опустился рядом на пол и посидел так, закрыв глаза, отдавшись миражам.

Луна окрепла и опасный окаянный свет залил мироздание. Открыл глаза, поднялся на колени, наклонился над спящей женщиной. Увидел бы его кто посторонний и, проглядев произведение мастера пред ним, сказал бы — молится человек. А он и молился, разглядывая сверху свою порцелановую планету, все её холмы и холмики, долины, русла рек, лужайки, полные лунного света. Абигель, переложив ладошку, прошептала: «Кажется, я рожу тебе дочь с водопадами в волосах…» и разулыбалась во сне.

Полюбить, так лучшую часть каждого дня, прикончить, так худшую.

Взял яблоко, хотел укусить бочок, но вспомнив, что зубы уже почищены, выбрался на балкон, выдохнул «Ха!» и с разбегу вспрыгнул на парапет. Опасно, не думая о таких пустяках, стоял на узком камне, на полстопе, другой половиной опираясь на соучаствующую пустоту.

— Что ж, дорогие потомки. Вас ожидает бурная история. Это я вам гарантирую, как художник.

Посмотрел на яблоко с веселой яростью, широко размахнулся и с криком: «На, откуси!» запустил его прямо в рот великому городу.

Думалось обо всём сразу. Безалаберно качался на пятках над бездной, закинув руки за голову, подняв её вверх. Сон отпустил Степана, но принял в себя неистовый лунный свет, беспокойная частица вечного здания мира. И сам мир. Он с благодарностью и замершим сердцем почувствовал это. Он, придворный живописец вселенной, портретист написавший лицо будущего, человек с яблоком в руке, существо прикоснувшееся к золотому телу искусства, художник. Художник Её Высочества.

Послесловие