Художник Её Высочества

Тема ему понравилась. И стаканчику нашлось применение. Установил на столе донышком вверх, шлёпнул ладонью. Раздался оглушительный хлопок.

— Это дерево благородное. У меня в родове семь национальностей. Немцы, греки, татары, еще что-то, вечно путаю. Но самая моя большая гордость — прабабка. Польской графиней оказалась. Умереть не встать!

— А что же ты орешь на всех углах, что сибиряк потомственный?

— Вот балда! Кто, по-твоему, Америку завоевал — американцы? И Сибирь не сибиряки покорили, а бандюган Ермак Тимофеевич. А у него, поди, в родове папуасов тоже было, как тараканов за печкой.

И, вообще, Вильчевский настоятельно просит не отвлекать. Войдешь в ельник — плакать хочется, по сосновому летишь. Этот серьезен до того, что только на дрова его. Сирень — девственница: отдала себя и висят кирпичные кисточки-старушки. Никто её не вспомнит до будущей весны.

Такой разговор Бумажному сейчас нужен — проветривающий.

— Так, а ты у нас кто по древесине? Родился же в..? Ага, — береза, — и тут же выложил массу гороскопических сведений о степановом естестве. — Ты — сентиментальная береза. Изящная, гибкая и одаренная. Дерево искусства. Синтетическое мышление, интуиция развита до безобразия. Импульсивен в любви, но слаб.

— В каком плане слаб? — потребовала разъяснения берёза.

— Не в половом, а что дев любис вельми. Ты не импотент? Тамабука фунциклирует? Я тебе анекдот про тамабуку рассказывал уже?

Степан кивнул. Он уже применяет. А то запутали. Не поймёшь, где просто член, где член политбюро.

— Тогда медальку «Скр первой гильдии» навешиваем. Я про Вову-двоечника не рассказывал? Дети, напишите предложение: По вечерам бабтист скребёт в подполье.

— Ну, Ванька!

— Тогда бери пальму. Первенства по любовям. А медаль снимаем, раз не нравится.

— Дурачок ты!

Можно, Вильчевскому продолжить, несмотря на коментарии не по делу? Так вот. Береза полна неясных мыслей и неуловимых ощущений. Не доверяйте её внешней деликатности, она решительна внутренне, до упрямства. Изображает из себя слабое создание, а в сущности, умеет великолепно защищаться, стоя по колено в ледяной талой воде. Так, что ещё, дай бог памяти, Ивану? Болезненно-неказиста, но опасный оригинальный ум.

В том месте, где «болезненна», похоже, дружок напутал. Вильчевский же вещал, развалившись в кресле кучей, хоть лопатой собирай.

— Безгранично добра и не испорчена цивилизацией.

— Что ты несёшь?! Как может сочетаться — безгранично добра и опасна?

Вильчевский, лупнув глазками, по инерции выдал:

— К тому же береза постоянна и роняет яблоки, словно созревшие афоризмы.

Степан расхохотался. Он развесил уши, мокрые от уксуса, а корефан-хитрюга, видя его вислоухость, расшевелил.

«Люблю его, чёрта! Вались конем кислятина!»

— Ванька, дурик, ну ты трепа-ач!

На что Вильчевский ответил как девки накануне:

— Сам ты Бумажный.

— Ваня, Ваня, простота, купил лошадь без хвоста.

— Во, щас вижу, — настроение у корня поднимается. А то — ню-ню-ню, не глядите на меня, я вся босая!. Ожбанимся что ли? А вечером ко мне приедешь на день вырождения.

— Запили заплатки, загуляли лоскутки, — выражая сомнение. — Ты помнишь, как нас Томка вычислила, когда хлебнули из копытца и окозлели? Тебе, наверное, еще по магазинам надо.

Вильчевский сложил сразу две фиги — фигу-с-дрыгу, по магазинам! Он уже всё скупил. Конфуций ясно же сказал: «Золотой век» позади. Пусть избушка снова поварачивается к лесу плюсом, к Конфуцию минусом. Чего, спрашивается, оспаривать? Не пора ли выпить и дальше регрессировать, деградировать, меньжеваться и угнетаться. Иван дружку вот сейчас бутылку подарит для настроения. Он торжественно поднял из пакета за горлышко бутылку марочного. Степан с удовольствием выстроил недовольное лицо. Нельзя трогать королевские запасы.

Мгновенно был раскрыт пакет, в котором лежали четыре винных бутылки и литровка водки. Ампул на всех хватит. А они, ну только одну. Не для обширного многопьянства, чисто символически совсем, для лёгкой малотрезвости. Так зверски надул щеки, что сомневаться, что только одну, как бы не приходилось.

— Давай, искуситель, — махнул рукой. — Дороже всего подарки, ценность которых в самом дарителе.

Вильчевский затребовал самый главный в жизни инструмент — штопор. Разлили, Иван встал, локоть крылом ввысь. Космонавт Орлов к полёту готов!

— На повестке дня два вопроса. Построение коммунизма и выпить по масенькой. Ввиду того, что досок нет, сразу переходим ко второй части, — выпил, крякнул. — Эх, почему нет водки на луне?!

Потом сделал что-то глазами, оттопырил пельмени и достал из одного пакета вытянутую коробку, из неё бокал редкой красоты, с верхом, словно совершенная талия, и длиннющей матовой ножкой, такой тонкой, что держать её сарделечными пальцами людоеда Ракшасы — всё равно что гладить хомячков экскаваторным ковшом.

— Опупительно! Сердце мое растаяло воском посреди внутренностей моих! — искренне восхитился.