Художник Её Высочества

Внизу холста прокорябано по белилам черенком кисти:,Ты не зря умер, Степан индифферентно пожал плечами, хотя было что рассказать. Договорился с моделью по телефону о сеансе, шел домой и увидел на ветке красивенькую золотистую птичку. Подумал о том, что не плохо бы усложнить картину, вписав эту птичку от колена до голени натурщицы. Поработал с прохладцей, заленился, птичку не стал дописывать, так, мазнул пятном условно, потом когда-нибудь закончит если будет настроение и пошел проводить девицу до метро. Но, видно, не так просто планируется на небесах. Когда возвращался, в сквере на асфальте, чуть не наступил на умирающего молодого ворона. Стало жалко, унёс в мастерскую, попытался покормить, подпихивая блюдечко с молоком. Но ворон только слабо отклевывался, валил голову на плоскость, тяжело дышал и закатывал глаза плёнкой. Степан уже топтался у постели, когда птица вдруг ударила крыльями, сбросилась со стола на пол, серанула струёй, выгнулась и захрипела, в ужасе открыв клюв. Её покидала жизнь. Здесь-то художника и ударило божьей искрой. Не имея ни секунды подтягивать тылы: готовить палитру, довыдавливать краски, пришлось перекусить зубами, попавшийся под руку, черный фломастер, вытащить фетровый цилиндрик с краской и рисовать им с натуры саму смерть. Душа птицы, наверно, не улетела куда положено, художник перехватил её, поселив в живописном слое. Чтобы картина не давила — пришлось ещё сверху прикрыть ангельским крылом. После хоронил птицу под утро в парке (не спать же с покойником рядом), вобщем, вымотался порядком.

Через два часа его разбудила Ира Малышева, забежав отдать книгу. Услышав ночную историю, сообщила, что у неё с мессиром по поводу белого цвета договорённость. В чём она заключается не сказала, но попросилась прийти с одним знакомым, у которого с мессиром давняя войнушка.

Вильчевский обернулся к Степану.

— Ты, со своим местом в искусстве определился, рыцарь без страха и укропа? Что ухмыляешся, переспавший с тремя идеями сразу, и не одну не удолетворивший? Я, тем не менее, оконтурю твои забеги воображений, арт-отсебятник. Ты долгое время был символистом. Хоть вынянчили тебя в своём детсаде сюрики, ты, просушив сопли, ответил черной неблагодарностью. После символизма тебя понесло и это «понесло» я бы назвал войной с хаосом. Но c моей кочки зрения, мордоваться с хаосом, задача непосильная для кого попало, даже для гениев. Поэтому ты постоянно терпишь поражение, а зализываешь раны, и отлеживаешься на реализме, малюя с холодным энтузиазмом тошниловку, типа этого, — показывая одной рукой на картину с конем и девушкой со связанными ногами, другой на «Завтрак аристократа», висевший в метре дальше. «Завтрак аристократа» случайно остался с времён бывшей жены. Жена заставляла писать подобную коньюктуру, убеждая: «Если они так быстро продаются, так и мажь только их.» Через два десятка таких картин у Степана начались судороги и он развёлся.

Кстати о покушать. У дружка после вина яма желудка открылась. Решив слить завтрак с надвигающимся обедом, художники направились за страшненькую ширму к маленькому холодильнику, затравленно шипевшему котенком. Из морозильника испуганно таращатся пара минтаев. Вильчевский, угрожающе сморщив репку, наклонился к рыбкам.

— Щас мы вас сьедим!

— Ты знаешь, на кого похож? — свело щёки Степану.

— Знаю! — породив поток фасонистых поз. — На великую пустоту Тайсюй. Такой же загадочный и роковой.

— Дурачок ты, похожий на питерского разночинца. Смольный взят! Шлите водки, патронов и курсисток нежных параметров в определённых коридорах.

Обработали рыбьи тушки, с перевесом начистили луковок, взялись обдирать картофель.

— Не взопреем с ухой-то? Не сезон, а день на максимум пошёл.

— Гурманы уху еще по-особому, охлажденной едят. Слышал об этом?

— Ты это кому говоришь, сын Хаоса?! — сразу взъерошился бородатый. — Да ты знаешь, что я едал самую настоящую тройную? Сам её варил на Тунгуске с червяками в кармане.

В закипевшую воду ингредиенты. Один музыкально брякал ложкой в кастрюле, другой, златоуст, глотая слюну рассказывал: