Художник и его окружение

На впечатлительную Веру разговор возымел действие. Странный человек (художественная натура) Вера ощущала рядом со зримой вещественной жизнью присутствие волшебного, сказочного начала. Оно было вплетено в пейзаж, в лица, в свечение человеческого тела. Она осознавала реальность этой другой жизни, сверялась с ней, как сверяются с расписанием движения поездов или сигналами точного времени. Это ощущение вплетенной в мир гармонии не обманывало ее, она угадывала его особым чутьем и ориентировалась безошибочно. Так Вера жила в том будничном мире, где обретаемся все мы. Ничего необычного, если рассуждать здраво или, как теперь принято, по деньгам. В угрозе незваной гостьи Вера расслышала мистический звук предостережения и опасности, который заставил ее мать есть вредный сахар.

Набросив пальто, она выскочила во двор. Там было пусто. Но дальше под дверью на табурете стоял сосед Степан и яростно сдирал жестянку со ржавым номером собственной квартиры.

– Видала. – Сказал Степан, не здороваясь. – Завелась нечистая сила. Изгоняю.

Вера устроилась сопереживать. Это была ее роль по жизни.

– Ходят с шести утра. – Степан расправлялся с упрямой жестянкой. Он всегда был грубоват, а тут прямо кипел. – Тринадцатый номер, вот они и повадились. Самое подходящее для их конторы.

– К нам тоже приходили. – Поделилась Вера. – Предлагают переезжать.

– Это как?

– Слезь, Степан. – Попросила Вера. Ее голова приходилась на уровне могучего живота. – Давай я тебе клещи подержу.

Степан, наконец, отодрал номер и вернулся на землю. Он сопел от злости. Вера испытывала понятное облегчение рядом с энергичным, готовым на битву союзником.

– А Лиля что?

– Мама сказала, что никуда не поедет. Меня дома не было.

– Божий человек. И ты такая же. Пусть эта сволочь ко мне явится. Я ей покажу.

– Я думаю, явится. – Сказала Вера. – Для чего им нужно?

– Для хер-рама.

– Ну, Степан. – Попросила Вера, она не выносила грубых слов.

– Не слышала? Будут у нас хер-рам открывать. Уже начали. Так и сказала эта ихняя – хер-рам.

– А что это такое?

– Откуда я знаю. Но хер-рам, это точно. – И Степан с удовольствием повторил запомнившееся слово.

Вечером к Вере заглянула подруга – искусствовед Нина. Она мечтала открыть собственное дело – художественный салон. Нина была привлекательная брюнетка с нелишней полнотой и маслянистыми глазками. Если бы Данаю Рембрандта удалось оторвать от кушетки и чуть приодеть (Нина, кстати, обожала шляпки), то сходство стало бы совсем заметно. Рембрандт понимал натуру на столетия вперед. И против золотого дождя Нина не возражала, совсем наоборот. Лежать она могла долго и впечатляюще. Пока был жив муж (замечательный художник), это было ее любимое занятие. Но сейчас времена переменились. Это только в сказках – спряталась под шляпку и делай, что хочешь, а у нас – реализм, в каком виде не покажись.

– В двух комнатах будет выставка-продажа, – планировала Нина, – а в третьей кофе. И будуар. Меньше трех никак нельзя.

– И тогда всех наших… – дополняла Вера. – Поверить не могу, что такое возможно.

Действительно, времена, вроде бы, наступали праздничные. Свободные для самовыражения. Без цензурного диктата и чиновного произвола. Чуть-чуть осталось, досадные недоразумения, вроде наличия денег, но на то она и свобода, чтобы сражаться и преодолевать. А пока первый кандидат на выставку запил, потерял ключи от мастерской и куда-то пропал. С тремя комнатами не спешили все те же бюрократы, искали свою выгоду. Нужно было умножать усилия. Зато как было приятно мечтать, сидя у подруги Веры, под лампой с матерчатым абажуром, мечтать и видеть, как возникают тени друзей, явившихся на звук собственного имени.

– И Колину устроим? – Обмирала Вера.

– Обязательно. – Обещала Нина.

– И Валика?

– Конечно.

– А Сашкину не нужно, если он такой пьяница противный.

Но было ясно, устроят и пьяницу, было бы где. А пока мечтали и пили чай из изящного китайского чайника. Пахло мятой. Керамические чашки Вера обжигала сама. Вдавливала в глину рисовые зернышки, в печке они выгорали, и поверхность чашки под глазурью покрывалась россыпью светящихся звездочек. Зачарованная фигура Нины вносила в картину умиротворение и покой. Все мы, как патефонная пластинка (если кто помнит) крутимся на семьдесят восемь оборотов, а Нине хватало тридцати трех. Она никуда не спешила. Черные волосы были аккуратно расчесаны, глаза за стеклами очков блестели. Нина напоминала ночную сову, хоть темноты боялась и избегала вечером ходить одна. Задумчиво она глядела перед собой куда-то вдаль и видела собственное отражение в зеркале шкафа, и свое же изображение за плечами – бело-розовый этюд, родившийся после совместного с Верой посещения сауны.

– Я у тебя его, Верочка, заберу. – Говорила Нина, не оборачиваясь к картинке. – Пока ты его кому-нибудь не подарила.

У Нины был наметанный глаз и терпения хватало. Она умела ждать.

– Забери. – Радовалась Вера. – Теперь вообще неизвестно, что будет.

– Как это, неизвестно? Я тебе, Верочка, говорю, нечего всем подряд работы раздаривать.