Художник и время

Сердца упрямо твердили о встрече. Рок тем временем не дремал. Ретивого пожарного перевели на другую работу. Директор постарался. Снять пломбу с кладовой, следовательно, было дело плевым.

Художнику вручили ключи от чердака. Усы снова потеснились. Палитра и мольберт вернулись наверх. Правда, на чердак вскарабкалась и старость. Влезла и затаилась.

А столярке тревожили: заглядывали кому не лень. Чердак отпирали редко. Разве забрать украшения, да матрасы. Украшения – в праздники. Матрасы – для приезжих экскурсантов. В каникулы. Деревянному настилу, стало быть, нашлось дело: предупреждать о всех посторонних треском и грохотом заблаговременно. Раз что-то твердо решив, Рок страдает предусмотрительностью.

Страсть спряталась так старательно, что о ней не подозревали. Художник блуждал в джунглях живописи. Носился в синеве воспоминаний. А Люсе все доставляло удовольствие: и завидная новизна обстановки, и краски, и рассказы, и старание сохранить святость.

Сохранять святость – естественно… в детстве. До греха требуется дорасти. Это непросто, раз провалился в прошлое. И не вытаскивают, не спасают. Остается рассказывать и расти, расти и рассказывать.

– Теории, – преображался живописец. – Теории, просто узурпаторы. Им следуют слепо. И всегда стадно. Родители верили: «Переутомлять ребенка – нездорово. Развивать раньше времени – вредно». Рамки разрешенного простирались нешироко: от «нельзя!»… до «успеется». От «успеется»… до «нельзя».

Но, слава богу, была бабушка, не знавшая новшеств. Простая и добрая. Она не прятала секретов. Разговаривала, как с равным. Для дружбы лучшего не нужно.

– О-о-о-х, – стонал я. – О-о-о-х…

– Ты чего, внучок?

– Влюблен.

– В каво?

– В Антонину Поворинскую.

– Ну спи, спи…

И я, успокоенный, засыпал. Очередная страсть проходила.

Конечно, я выбирал. Но разве просто?! Квартирантки. Родные. Подруги тех и других. Всем по семнадцать. Все ласковы. И тискают, тискают. Много ли надо? Улыбнуться, спеть, почесать пятки… Приручить взрослого нетрудно, раз приручили ребенка. Разделять радость просто.

А вот если не по себе. Если тополь облетел полностью и в стекла тоскливо хлещут капли, а по крыше однообразно барабанит. Если серость прокрадывается со двора в закрытые двери. Словом, если не по себе… остается единственное:

– Б-а-а-бушка, ску-у-у-шно… Баб-у-у-шка ску-у-у-шно…

– Ну кштош. Сыграем прунды…

У нее были большие, толстые губы. Они дергались, выбрасывая все согласные сразу. И становилось совсем… хоть «святых выноси»!

– Б-а-а-бушка, ску-у-у-шно…

– Какого ж тебе рожна?!.

Вытаскивалась расческа. Лепился лист. Слюнявился и… дребезжание надрывало сердце.

– Ску-у-шно, – скулило следом.

– Вот этто, кысь, так?! – удивлялись постоянству песни. – Кыд такое дело, полезай на печь…

Бабушка сдвигала с волос на нос старые-престарые очки и по складам, не торопясь, произносила таинственные замысловатые фразы. Не все оседало в сознании с одинаковой стойкостью. «Войну и мир», например, со временем все же пришлось перечитывать. Но «Трехсотлетие дома Романовых» утвердилось намертво. Со всеми красочными картинками.

– Бабушка, это что за буква?

– Это? Это – «А-а-а»…

Я сжимал карандаш, как сапожник шило, и ковырял каракули. От правой руки к левой, не оставляя просветов между словами. Поправлять не собирались. Наоборот, одобряли:

– Вот этто, кысь, так! Лутче маво, право слово…

И я забывал, что тополь голый. Что за стеклами слякоть и в леи льет.

– Полезность слова, на мой взгляд, изрядно недооценивают. Слово успокаивает. Слово вселяет силы. Слово лечит, морочит, уничтожает, омолаживает…

Волшебный шепот! Самое основное… не забыть заклинания, ценности интонации, своевременность и «сезам» обязательно откроется!

Кстати, о Сезаме… пристрастие к таинственному не всегда стирается с возрастом. А Рок прокудлив…

Живописец условился встретить свою «позировщицу» в пятнадцать часов. «Позировщицу»… было приятно коверкать слова следом за Золушкой. Договорились в три. Не раньше. Лекции потому как. Это «потому как» – опять-таки излюбленное Золушкино. Неожиданно обнаружился недюжинный талант подражания. Надо же!

И вот, в ожидании блаженства, художник упражнялся. Упражнялся в подражании, а в ушах жужжало:

– Ждет. Уже ждет, ждет же!.. Вот наваждение! Не может. Не должна ждать! Договорились же…

Часы часто-часто стучали, не насчитывая почти ничего.

– Десять десятого, – рассуждал художник. – Значит до встречи, добрых…

– Уже ждет, ждет же! Ж-ж-ж, – жужжало предположение.

– Раньше чем через четыре часа проверять закрытую чердачную дверь – кретинизм, – ворчал здравомыслящий дощатый настил.

Ворчал… но дверь все равно проверяли. И… не обнаружив царевны, возвращались.

– Напрасно и бессмысленно… – вторил разум.

Выдавливались краски. Наливался в масленку растворитель… Живопись не желала засиживаться на холсте.

– Может, ждет. Может, ждет. Может, ждет, – драл до грунта мастихин.

– Ждет же, ждет… – скребло по сердцу.

И снова отправлялись на чердак. И снова… безрезультатно. В который раз принимались работать. И сдирать. И проверять: не пришла ли?

– А что если Золушка на улице? Если не вошла в школу, не решилась?