Художник по свету

И тут опять хлынул дождь — злой, пронзительный. Хлипкий Светкин зонтик, парижский подарок мужа, выдержал два шквальных порыва, потом спицы хрустнули и купол обмяк подбитой птицей. Они бежали вперед и смеялись — по песку, по воде, по длинным валам мелких ракушек, выброшенных прибоем. Мокрые волосы облепляли лицо, сухой нитки не было, зато радость была — внезапная и зашкаливающая, яркая, как три кольца света.

Дождь кончился внезапнее, чем начался. Вода и небо сделались еще грознее и свинцовее, пустой пляж чуть выгибался, вынося в море маленькую поселковую пристань далеко впереди. Они прислонились к одинокой дощатой стенке, настоящему обломку кораблекрушения, — спрятаться от ветра и закурить. И тут все повторилось снова — едва заметная дуга медленно собиралась, концентрировалась в воздухе, свет стягивался и делался компактнее, цвета спектра загорались в полную силу и три полукруга смыкались со своими зеркальными отражениями. Будто где-то за спиной стоял большой оригинал и экспериментатор, сумасшедший гений, художник по свету, с хищным прищуром нацеливший на темную сцену свою хитрую аппаратуру. Сказать, что зрелище выглядело величественным — значит, не сказать ничего. Чудо — это оно и было.

Но все снова ушло — сияние померкло, сменилось дождевым шквалом, и они опять бежали дальше, уже не чувствуя ни холода, ни расстояния, и бормотали что-то — друг другу? морю? Время перестало отсчитывать минуты с привычной линейностью, потекло как-то по-другому, поселок то казался совсем близко, то вдруг его откидывало назад, будто они ни на шаг к нему не приблизились. И этот узел времени и пространства внезапно кончился открытой террасой крошечного кафе, куда они влетели в безумном состоянии, распатланные, мокрые, счастливые, и официантка, невозмутимо глядя на странных и, должно быть, нетрезвых посетительниц, принесла горячего чаю с лимоном. Зубы у них стучали, и сиреневые от холода лица отражались в зеркале, блеск которого они ловили через дверь, приоткрытую в ярко освещенный зал — там хохотали и звенели бокалами жизнерадостные люди, а одна дама нет-нет и поправляла перед зеркалом прическу, покачивая тяжелыми висячими серьгами с камешками цветного стекла.

Чай был выпит быстро, больше денег в карманах не нашлось, и они просто сидели, зябко вглядываясь в хмурую даль. И тут феерия повторилась снова, те же три кольца и еще довесок в подарок — от той точки, где дуга упиралась в горизонт, шел зеркальный отросток — короткий, слабый кусочек недопроявленной радуги.

Официантка принесла счет.

— У вас часто такое бывает? — спросила Алена.

— Что?

— Да вы обернитесь. Радуги такие.

— В первый раз вижу! — не удивилась девушка и пошла за сдачей.

Они выскочили на шоссе, сели в первый же автобус и через полчаса уже открывали знакомую калитку. Было совсем темно, но угадывался чей-то силуэт.

— Где вы ходите? — растерянно спросила Ира. — Я уж заволновалась…

И тогда они наперебой стали рассказывать ей про радугу. В комнате для жильцов кто-то ворчал и бранился, потом послышался звук подзатыльника и обиженный детский рев. Дворик тонул во мраке, лампочка под навесом не горела, только из маленького окна новых соседей вырывалась сквозь шторы полоска света. Она падала на единственную бледную розу, и лепестки алебастрово сияли в темноте. Сеялся дождь.

— Ну, девочки, вы умеете отдыхать! — засмеялась Ира. — Не то, что эти!

Они опять курили под навесом. Не без стихов, разумеется. Ира сидела рядом, слушала внимательно.

— Вы, наверное, сами поэтессы, — сказала вдруг грустно. — А я учительница в начальной школе. А Миша — врач, единственный на весь поселок. Нам ссуду на дом дали, мы строили сами. И комнаты для жильцов сделали — а чем тут еще заработаешь?

Ей, наверное, казалось, что там, в Москве, — какая-то необычная и радостная жизнь, и совсем невдомек было, что муж, немолодой коротко стриженный здоровяк, весь день возившийся в гараже с железками, играя загорелыми бицепсами под белой майкой, давал ей то, от чего давно уже отказались городские мужья — надежный тыл, совместное сотворение дома. Месить бетон, класть друг на друга известняковые блоки и гладить по волосам белоголового мальчика, весь день мусолящего книжку про Оле-Лукойе — чувствовать жизнь кончиками пальцев и напряжением в мускулах.