Художник зыбкого мира

— Да входите же! Сэцуко уже, наверное, чай нам готовит.

— Нет, сэнсэй. Мы позволили себе слишком наглый поступок. Правда, сэнсэй. — И Синтаро, повернувшись к брату, быстро шепнул: — Ну, что же ты, Ёсио!

Его братец наконец перестал кланяться и нервно на меня глянул, а потом провозгласил:

— Я до конца своей жизни буду вам благодарен, сэнсэй! Каждой клеточкой своего существа я постараюсь оправдать вашу высокую рекомендацию. Клянусь, я не посрамлю вас! Я буду трудиться изо всех сил и добьюсь похвалы своего начальства. Но как бы высоко я в будущем ни поднялся, я никогда не забуду человека, давшего мне возможность ступить на первую ступеньку и начать собственную карьеру!

— Но это, право же, такой пустяк! Вы этой работы вполне достойны.

Мои слова вызвали у обоих яростный протест, и Синтаро сказал брату:

— Довольно, Ёсио. Мы и так отняли у сэнсэя слишком много времени. Но прежде, чем мы уйдем, еще раз хорошенько посмотри на человека, который так помог тебе. Нам очень повезло, что у нас такой влиятельный и щедрый покровитель.

— Да, да, правда, — пролепетал его юный брат, не сводя с меня глаз.

— Синтаро, прошу тебя, перестань! Это, наконец, просто нелепо. Пожалуйста, пройдите в дом, и мы отметим это событие, выпьем сакэ…

— Нет, сэнсэй, нам пора и честь знать. Нужно же наконец оставить вас в покое! Мы и без того вели себя нагло, явившись сюда без приглашения и нарушив ваш полуденный отдых. Но желание поблагодарить вас было столь велико, что мы не смогли отложить его ни на минуту.

Их визит, должен признаться, оставил у меня некое приятное ощущение, что кое-чего мне удалось добиться. Это был один из тех редких моментов в нашей вечно занятой и суетной жизни, которая не дает возможности остановиться и оценить сделанное, когда перед тобой внезапно как бы высвечивается весь пройденный путь. А в данном случае я действительно, почти не задумываясь, помог неизвестному молодому человеку подняться на первую ступень отличной карьеры. Еще несколько лет назад это было бы невообразимым, а теперь, оказывается, я достиг, сам того не заметив, столь высокого положения в обществе, что без малейших усилий оказываю подобные услуги.

И все-таки вчера в заведении госпожи Каваками я сказал Синтаро:

— С тех пор слишком многое изменилось. Я теперь на пенсии, какие уж у меня связи!

С другой стороны, я понимал, что Синтаро, возможно, не так уж и заблуждается на мой счет. Реши я это проверить — и, возможно, мне снова пришлось бы удивляться широте собственного влияния. Как я уже говорил, я никогда не представлял себе четко своего положения в обществе.

Если даже Синтаро и проявляет иной раз некоторую наивность в определенных вопросах, в этом нет, во всяком случае, ничего недостойного; сейчас так редко можно найти человека, не отравленного цинизмом и горечью. Нечто обнадеживающее есть все-таки в том, что, заглянув к госпоже Каваками, можно увидеть там Синтаро, сидящего у стойки и рассеянно крутящего в руках шапку — в точности, как и в любой из вечеров за последние семнадцать лет. И кажется, что для Синтаро ничто вокруг не изменилось за эти годы. Он все так же вежливо здоровается со мной, словно и до сих пор является моим учеником, и весь вечер, как бы сильно он ни напился, держится в высшей степени учтиво и называет меня исключительно «сэнсэй». Иногда он с жаром неофита даже принимается задавать мне вопросы относительно, скажем, техники или стиля того или иного художника, но истина, увы, заключается в том, что Синтаро давно уже не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Несколько лет назад он вплотную занялся иллюстрированием книг, а теперь, насколько я знаю, рисует эскизы пожарных машин. Он целыми днями неустанно трудится в своей мансарде, делая один набросок за другим, но по вечерам, наверное, да еще после нескольких рюмок ему приятно думать, что он — все тот же юный художник-идеалист, который когда-то был самым первым моим учеником.

Детские свойства Синтаро нередко давали повод госпоже Каваками подшучивать над ним — была в ее характере этакая стервозность. Недавно, например, во время сильного дождя Синтаро вбежал к ней в бар и принялся выжимать насквозь промокшую шапку прямо над ковриком, лежащим у двери.

— Как вы себя ведете, Синтаро-сан! — прикрикнула на него госпожа Каваками. — Что за ужасные манеры!

На лице Синтаро тут же отразилось такое огорчение, словно он и впрямь совершил нечто ужасное, и он принялся горячо извиняться, чем только подогрел нарочитую язвительность госпожи Каваками.

— Никогда ничего подобного не видела! — продолжала громко возмущаться она. — Да вы, Синтаро-сан, похоже, ничуть меня не уважаете.

— Довольно, Обасан, хватит с него, — попытался я остановить ее. — Скажите ему, что вы просто пошутили.

— Какие уж тут шутки! Разве можно так вести себя?