Художники

— Вы сказали, что Верт родился в Питере? А кто все-таки были его родители? Отец был пайщиком Китайско-Восточной железной дороги? Жили в доме страхового общества «Россия» на Моховой? А почему не в собственном доме? Люди такого достатка жили в собственных домах... Не всегда? А так ли — не всегда?

Почему его так заинтересовал Александр Верт? Не был ли Толстой наслышан о Верте? А может быть, знал его? Нет, не только теперь, но и прежде?

Он принимался задавать мне вопросы о корреспондентах — один труднее другого. Строй вопросов навел меня на мысль, что в его сознании возникал замысел романа о минувшей войне, замысел, в котором свое место должен был занять международный аспект войны. Вопросы, относящиеся к Верту, как бы уточняли представление Алексея Николаевича об образе корреспондента, силой обстоятельств оказавшегося в разгар войны в Москве, — он, этот корреспондент, мог стать и персонажем будущего романа.

Продолжая спрашивать о корреспондентах, он вдруг мог полюбопытствовать:

— А среди них писатели есть? А в каком жанре они работают? А как преломилось и их писаниях виденное в России? А что это могут быть за книги? Книги путевых записей, а может быть, дневников? Да, да, книги раздумий, в которых виденное всего лишь прецедент, чтобы утвердить мысль?.. А как они организовали свой быт в Москве? Семьи с ними? А как корреспонденты решили проблему языка, разумеется, те, кто русского но знают?..

А потом очередь доходит и до тебя, — кажется, в нем медленно, но верно складывается свое мнение о тебе, которое уже ничто не разрушит.

— Где пролегли ваши маршруты в последнее время? — спрашивает он неожиданно. — А как они отразились, эти маршруты, в ваших записях? Дневник ведете?

Он полагает: мы являемся свидетелями событий, чья историческая значимость бесценна. Независимо от того, как эти события преломятся позже, они должны найти отражение в дневниках. Чем подробнее эти дневники отразят события, тем они будут ценнее.

Он возвращается в конце беседы в Верту:

— Вы были с ним осенью в Ленинграде? Проникли в город в полночь через «ладожские ворота»? Где, где сели?.. На Смольнинском аэродроме? Есть такой аэродром в Ленинграде? Ах, да... в черте города, блокадный аэродром?.. — Он отдает себя на миг молчанию, глядя на поле, уже укрытое снегом, — поезд отошел от Харькова километров на триста. — А как он почувствовал себя, вернувшись через четверть века в город своего детства, да еще в такую пору вернувшись? Представляю, каких сил потребовало это возвращение? Это как раз тот случай, когда радость сплелась с тревогой, и от этого человеку не стало легче? Даже наоборот, не так ли?

Я вернулся памятью к самому облику писателя и должен был сказать себе: в его характере были одержимость и отвага воина — его стихией был бой, он искал возможности скрестить шпаги, разумеется, не ради того, чтобы эти шпаги скрестить, — он умел видеть врага, называя его не компромиссным «противник» или «неприятель», а именно «враг», и показывал молодым газетчикам пример того, как надо бить его. Кстати, помянутый выше поединок Алексея Николаевича с Геббельсом, поединок жестокий, был в его ратной истории не единственным. В ответ на реляцию Геббельса, что бомбовыми ударами немецкой авиации Москва сметена с лица земли вместе с Кремлем и другими ее историческими реликвиями, Алексей Николаевич проехал на редакционной «эмке» по главным магистралям столицы и заявил в очередной статье в «Красной звезде»:

«Пусть Гитлер не раздувает ноздри, предвкушая этот жертвенный дым. Звезды над Кремлем кинжальными лучами указывают русским людям: «Вперед! Вперед на сокрушение врага! Вперед — за нашу свободу, за нашу великую родину, за нашу святыню — Москву!»

Как писал позже редактор «Красной звезды» военных лет генерал Д. Ортенберг, самой интонации толстовских статей в той же «Красной звезде» была свойственна суровая прямота, правдивость и твердость — полное отсутствие благодушия, отсутствие парада.

Вот характерная толстовская формула:

«Нам ни на мгновенье нельзя утешаться сводками Информбюро. Впереди и грандиозности битвы, и случайности войны...»

Его ум был умом провидца, хорошо знающего крутые повороты отечественной истории, его мудрое око было способно прозреть, его слово не закрывало глаз на правду, оно называло вещи своими именами и звало...

Следующая встреча о Алексеем Николаевичем произошла в январе сорок четвертого года. Мы возвращались вместе из Смоленска в специальном вагоне для корреспондентов, но на этот раз вместе с Алексеем Николаевичем был митрополит Николай, который вел значительную работу с Толстым в Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Большой, заметно белолицый и белобородый митрополит Николай не без умиления взирал на Алексея Николаевича, настойчиво удерживая беседу в сфере литературы, которую звал отлично. Не без желания митрополита Николая знатные пассажиры коротали длинное дорожное время, отдав себя игре, увлекшей их.