Художники Парижской школы из Беларуси. Эссе, биографии, путеводитель

Хаим на языке иврит означает «жизни». Символично, что именно не одна, а несколько. «Первая» жизнь будущего художника началась в местечке Смиловичи. Расположенные лишь в 30 километрах от губернского тогда Минска, Смиловичи не были захолустьем, как по привычке описывают место рождения художника многие искусствоведы. Ведь были здесь даже свои центры культуры. Например, великолепный дворец, состоявший из двух зданий: старого, построенного в XVII в., и сравнительно нового, спланированного в стиле неоготики. А владельцами его были Огинские, Монюшки и, наконец, Ваньковичи – близкие или дальние родственники известных деятелей культуры XIX в. Действовали в Смиловичах и костел, и церковь, и мечеть, и синагога, были соответственно католическое, православное, татарское и еврейское кладбища. Улицы расползались от центра паутиной. Позже они приблизительно так же расположатся на изображениях южно-французских городков. Население было полиэтническим, каждый старался найти себе занятие, чтобы прокормиться. Почти все жили в нужде, как и отец Сутина, который редко шил новую одежду, чаще ремонтировал старую. Будущее Хаима было определено сразу после рождения: он должен стать портным или сапожником.

Прежде всего его определили в местную еврейскую школу, чтобы он научился хоть немного читать и писать на иврите, выучил молитвы. Однако мальчик вел себя странно. Больше обращал внимание не на то, что написано в Ветхом завете, а на тени, что колыхались на стене, когда от сквозняка вдруг начинало трепетать пламя свечи. Эти рваные силуэты воскреснут уже в цвете на полотне: мальчик из хора, дама в красном, портье. Да и после уроков он что-то постоянно чертил на песке, вместо того чтобы играть в пикаря или другие детские игры. Впрочем, никто не обращал внимания на чудачества ребенка (и без него было полно хлопот), пока он свои каракули не стал рисовать углем на печи. За это ему, конечно, крепко досталось. Но это не остановило упрямца. Дело дошло до того, что он стащил на кухне две сковороды (по некоторым рассказам, портновские ножницы отца) и выменял их у старьевщика на карандаши, чтобы продолжать свои художества. Тут за него взялись и старшие братья, которые с самого начала терпеть не могли этого «пришибленного пыльным мешком», или, как еще говорили в местечке, «ударенного колбасным обрезком из-за угла» недоделка. Жизнь стала невыносимой. В конце концов наступила трагическая, но, как оказалось, счастливая развязка. Как-то еще будучи подростком Хаим нарисовал не кого-нибудь, а раввина. У мальчика уже тогда проявилась склонность к экспрессионизму, поэтому изображение получилось далеко не благообразным. Отомстить за дерзкую выходку взялся племянник раввина – местный мясник, или резник, который помимо разделки туш животных обеспечивал кошерность мяса, соблюдая для этого соответствующие ритуалы (например, освобождал туши от крови). Он как-то заманил мальчишку в свою лавку и так поколотил его, что тот долгое время не вставал с кровати. Тут уж не стерпели родители художника и подали в кагальный суд на обидчика. Их не остановило ни то, что его дядей был всеми уважаемый человек, ни то, что Хаим, как это им публично напоминали, нарушил религиозные правила, рисуя человека. Еврейская община возмутилась жестокостью обидчика, и тот был вынужден выплатить компенсацию. Называются разные суммы – и двадцать пять, и пятьдесят рублей. В любом случае, сумма для тех времен приличная. Родители мальчика решили на эти деньги послать сына в Минск учиться на фотографа. По другой версии, уставший от чудачеств младшего сына отец отправил его постигать мастерство сапожника к шурину в Минск, а тот определил его в ученики к фотографу. Никто теперь уже не знает, что стояло за этим решением – жалость к ребенку, хотя странному, но своему, родному, или стремление наконец-то определить его будущее. Скорее, и то и другое. Этот благоприятный поворот в судьбе не изменил отношения Сутина к родственникам. Хотя, когда его спрашивали о месте рождения, он, не называя ни страны, ни губернии, всегда отвечал: «Смиловичи». А багряный цвет крови и туш, висевших в лавке, где он корчился от побоев, остался в его памяти на всю жизнь.